Содержательное единство 1994-2000 - Сергей Кургинян

Пребывание в Белом Доме раскрыло для меня спецаспект нашей политики с ужасающей и последней наглядностью и поставило передо мной ряд проблем интеллектуального и нравственного характера. К которым и перехожу.

Профессионалы и дилетанты

Перефразируя Маяковского, могу сказать: "Ненавижу всяческий дилетантизм, обожаю профессионализм в любом вопросе". В этом смысле мне бы очень хотелось, чтобы рефлексии, наподобие той, которую я здесь произвожу, осуществляли профессионалы. Но они то ли не хотят, то ли не могут. Между тем ситуация ухудшается. И "рефлексивная революция" становится единственным способом ответить на вызов времени. Вышеописанные изгибы и извивы судьбы сделали меня и моих коллег минимально способными к тому, чтобы хоть как-то инициировать хоть какие-то импульсы подобной крайне необходимой революционной рефлексивности (или рефлексивной революционности). Возникает естественный вопрос о том, как это соотносится со статусом ученого – человека, занятого объективностью, человека, сопровождающего политику на уровне этой объективности.

Не низводит ли любая такая рефлексия научную деятельность, респектабельную политологию на уровень неких теорий заговора, конспирологий и метафизик? Что ответить?

Во-первых, я давно наелся науки по горло, мог заниматься ею иначе. И это была бы тогда наука с иным подходом к строгости и доказательности, нежели вся, согласитесь, весьма проблематичная сфера гуманитарной респектабельности, цену которой я знаю с детства.

Во-вторых, я много раз наблюдал, как любая постановка действительно острого вопроса в научном сообществе мягко парируется, спокойно уводится в сферу респектабельной болтовни. Если подобный трусливый подход есть свидетельство научного соответствия, то вешайте на здоровье себе на шею эти свидетельства одно за другим. Тут уже вопрос морали, целеполагания. Желательно хотя бы при этом отдавать себе отчет, почему "не хочешь лезть" в единственно значимое, и не камуфлировать это свое нежелание некими весьма сомнительными научными "марафетами".

В-третьих, я не люблю конспирологию, теорию заговора и все прочие "прибабахи" не потому, что они ненаучные (по мне, лучше ненаучно затронуть важные для страны темы, чем сугубо научно толочь воду в ступе). А потому, что это блеф, упрощение, нужное для того, чтобы сбить с толку. Это "теория элит для бедных". А меня интересует теория элит без дураков. На уровне трудно добываемых данных, отсекаемых мифов, действительной истории групп и семей. Откликнувшаяся на интервью в "Людях" Старовойтова не может не знать, чем занимались Питирим Сорокин и Парето. Но она хочет забывать об этом и каждую попытку рефлексий на элитные проблемы выдавать за конспирологию потому, что конспирология ей не опасна. А реальная теория элит опасна, и очень. Если бы это была конспирология, никто бы не реагировал.

В-четвертых, серьезнейшая научная проблема (и впрямь требующая выхода за классическую теорию элит) связана с тем, что мы все более втягиваемся в воронку новой неклассической реальности. Не желая углубляться в дебри философии, я приведу банальные примеры из сферы собственно военной.

Достаточно долго, фактически до последних десятилетий, существовало классическое военное разделение на операции, роды и виды военной деятельности (морские, сухопутные и т.п.) и средства обеспечения этих операций, этих родов и видов деятельности. Одним из средств обеспечения давно являлись информационно-пропагандистские операции, спецоперации. Так это было, но это уже не так! Ярчайшие доказательства того, что это не так, – победа без войны над СССР и провал в Чечне. И то и другое не может быть верно понято, если не признать, что спецоперации, информационно-идеологические операции и психологические операции превращаются из "операций по обеспечению" тех или иных классических видов военной деятельности в самостоятельный тип войны! Относиться к этому типу войны как к обеспечению, то есть вести себя классически в неклассической ситуации, означает обречь себя на поражение.

Тот пример, который я привел, капля в море неклассической новизны. Основной конфликт, который развертывается в глобальной ситуации второй половины ХХ века, – это конфликт между игрой и историей, между горячими процессами с подключением масс в формате их (всегда более или менее) подлинного участия и элитными комбинациями, в которых ценности, идеалы (все мобилизующее массы) либо исчезают, либо становятся манипулятивным фактором, некоими включаемыми в нужный момент на нужном направлении кнопками массовых автоматизмов, высчитываемых на компьютерах.

Дискредитация 70-ти лет советской истории была не только шоком, позволявшим достичь определенных политических, экономических, военно-стратегических результатов. Это была еще и война с историей вообще. Попытка элит избавиться от исторической ноши и от всяческой ответственности перед народами. Попытка элит организовать глобальное Зазеркалье, вначале опробовав в России технологии и использовав Россию как полигон и "пусковой механизм".

В этих условиях игнорирование "спецфактора", его выведение за скобки обсуждаемой темы столь же научно, как попытка свести квантовую механику к законам Ньютона. Не анализируя спецтематику, мы каждый раз наталкиваемся на собственную неадекватность в понимании типов субъектности в нынешнем глобальном, а значит и российском, процессе.

Крупнейшие транснациональные корпорации начинают относиться к крупным развитым государствам так же, как сами эти государства относятся к развивающимся. Фактически, неоколониализм входит в новую стадию "антропологического манипулирования". Разведки крупных банков и корпораций становятся во всем мире более мощными, чем государственные спецслужбы. Место партий занимают информационные империи. Политика приобретает черты постмодерна. Раскалываются и заново склеиваются крупнейшие этнополитические сообщества.

Начинающая подтверждаться теория цивилизационных миров (точнее, конечно, псевдоцивилизационных псевдомиров), исповедуемая Хантингтоном, тут же опровергается специфическим ростом новых "параимперий", возникающих на месте добиваемой Российской империи, чьей модификацией был СССР. Роль параполитики в мире резко меняется. Новое содержание обретает глобальное криминальное сообщество. Очень непросто обстоит дело с Интернетом, с рядом новых информационных и иных технологий. Иначе начинают просвечивать сквозь тонкую пленку сверхсовременности вековые и тысячелетние конфликты. И что? Это все будет учитываться и описываться? Или как?

Отвергающая все это "научность" – трусливая и надменная – становится теперь еще и смешной, банальной, глупой, несовременной. Она превращается в фантом почище любой теории заговоров. Она не нужна никому, кроме корпорации фокусников, предпринимающих неимоверные усилия для того, чтобы навязать обществу гнилой и старомодный товар.

Клубок внешних и внутренних противоречий, развернувшихся в мире на грани 50-60-х годов, создал новый формат отношений между правящей финансовой элитой и разведсообществом. Это формат равенства и паритета. Он закреплен символикой, наградными знаками. Двусмысленная полувключенность СССР во все это в 70-80-е годы породила нынешнюю ситуацию Зазеркалья. Собираемся ли мы понимать эту ситуацию, а значит преодолевать ее, ибо, в-пятых…

В-пятых, речь идет не о клюквенном соке, которым паяц истекает в "Балаганчике" Блока. Мы отвечаем перед людьми. В 1993 году я и мои товарищи сказали, что ничьими советниками мы больше являться не будем. Ибо я лично считаю себя ответственным в 1993 году за то, что слишком долго пытался блюсти неадекватную ситуации дистанцированность от спецаспектного шабаша. Слишком долго я считал, что как общественный деятель, как интеллигент, как человек, занимающийся стратегией государства, имею право не "вычис-лять" каждую минуту, кто из сидящих напротив меня людей и с кем находится в двусмысленных "спецотношениях". Слишком долго я считал, что надо исходить из неких макропараметров процесса, что можно просто объяснять, чем является договор СНВ-2 для национальной безопасности. И, только когда тупиковость такого подхода начала бить в ноздри нестерпимой агентурной вонью, я, сорвавшись, сказал правду своему собеседнику и самому себе.

Когда в двадцатых числах сентября 1993 года один вполне ценимый мною молодой офицер пришел и сказал: "Сергей Ервандович, соберите Вы политиков разной ориентации, поговорите с ними о мире" – я ответил: "Я не хочу разговаривать с агентами, это бессмысленно. Я буду говорить только с их оперативниками". Сказал я это со злости, но, как бывает в таких случаях, "попал случайно в десятку" и выразил суть своего нового понимания. И уже потом беседы с Баранниковым в Белом Доме показали, как убийственно я был прав в этом своем высказывании.