Бэббит; Эроусмит - Синклер Льюис

Затем настала очередь миссис Уотерс. Она была начинена советами — дочь состоятельного человека, никого другого, как мистера С.-А. Пизли, фабриканта машин для раскидывания навоза, известных под названием «Маргаритка».

— У вас нет детей? — сокрушалась она над Леорой. — О, вам непременно нужно завести ребенка! У нас с Эрвингом двое, и вы не можете себе представить, сколько мы находим в них интересного, с ними мы словно не старимся.

Мартин и Леора грустно поглядели друг на друга.

После обеда Эрвинг настоял на том, чтобы вспомнить дни, когда они «учились вместе, в стенах доброго старого У». Он и слышать не желал об отказе.

— Ты всегда хотел казаться эксцентричным, Март. Теперь ты делаешь вид, что лишен школьного патриотизма. Но я-то знаю, я знаю, что это у тебя напускное, ты любишь старый Уиннемак и почитаешь наших профов не меньше, чем все другие. Я знаю тебя, может быть, лучше, чем ты сам! Ну, давай! Тряхнем стариной и споем «Alma Mater Уиннемак, мать здоровых, сильных!».

— Бросьте дурить! — подхватила миссис Уотерс. — Конечно, вы споете! — Она направилась к роялю и решительно заколотила по клавишам.

Вежливо справившись с жареными цыплятами и пломбиром, с сентенциями, излияниями и воспоминаниями, Мартин и Леора выбрались, наконец, на улицу и выговорились вволю:

— Пиккербо, верно, святой праведник, если Уотерс так на него нападает. Я начинаю верить, что хоть он и трещотка, но все-таки не лишен мозгов.

В общей своей беде они забыли о волнениях, которые им доставила девушка по имени Орхидея.

2

Пиккербо, с одной стороны, Эрвинг Уотерс — с другой, тянули Мартина вступить во множество ассоциаций, клубов, орденов, лиг и «движений», которыми кипел Наутилус; в Торговую Палату, в лыжно-туристский клуб «Мокассин», в клуб Лосей, в братство Чудаков, в Медицинское общество округа Эванджелин. Мартин противился, но те говорили обиженно: «Знаете, дружок, если вы собираетесь быть общественным деятелем и если вы хоть сколько-нибудь цените наши старания создать вам здесь популярность…»

Леора и он получали столько приглашений, что оба они, еще недавно плакавшиеся в Уитсильвании на скуку, сетовали теперь, что не могут ни одного вечера посидеть спокойно дома. Но они понемногу освоились, свободно держались в обществе, одевались и выезжали без душевного трепета. Они переменили свою деревенскую манеру танцевать на более модную; научились довольно скверно играть в бридж и прилично в теннис; и Мартин, не из доблести и героизма, а просто в силу привычки, перестал злиться на легкую светскую болтовню.

Возможно, хозяйки домов, где они бывали, даже не подозревали в них разбойников с большой дороги и принимали их за очень милую молодую чету: раз им покровительствует доктор Пиккербо, они, конечно, серьезные и передовые, а коль скоро их опекают Эрвинг Уотерс с супругой, то, значит, они почтенные граждане.

Уотерс захватил их в свои лапы и не выпускал. По своей толстокожести он никак не мог уразуметь, что частые отказы Мартина от его приглашений вызваны просто нежеланием приходить. Он открыл в Мартине признаки ереси и с преданностью, усердием и тяжеловесным юмором принялся за спасение товарища. Нередко, чтобы развлечь других гостей, он упрашивал:

— Ну, Март, валяй, выкладывай свои сумасбродные идеи!

Однако его дружеский пыл бледнел перед рвением его жены. Отец и супруг поддерживали миссис Уотерс в убеждении, что она нежнейший плод вековой культуры, и вот она задалась целью перевоспитать варваров Эроусмитов. Она порицала Мартина, когда он чертыхался, Леору, когда она курила, их обоих, когда им случалось обремизиться, играя в бридж. Но она никогда не журила их. Журить означало бы допускать, что есть люди, не признающие ее суверенной власти. Она просто отдавала приказания — краткие, шутливые, предваряя их визгливым «бросьте дурить», — и считала, что вопрос исчерпан.

Мартин стонал:

— Ох, Леора! В тисках между Пиккербо и Эрвом легче сделаться респектабельным членом общества, чем продолжать драку.

Но на путь респектабельности его тянули не столько Уотерс и Пиккербо, сколько новизна положения: приятно было убеждаться, что в Наутилусе его слушают, как никогда не слушали в Уитсильвании, что им восторгается Орхидея.

3

Он искал способа определять сифилис путем реакции преципитации, более простой и быстрой, чем вассермановская. Но едва его обленившиеся пальцы и заржавелый мозг начали снова привыкать к лаборатории и пламенным гипотезам, как его отвлекли: надо было помочь доктору Пиккербо в снискании популярности. Мартина уговорили впервые в его жизни выступить публично: сделать доклад «Чему учит лаборатория в вопросе об эпидемиях» на бесплатных дневных воскресных курсах универсалистской церкви «Звезда надежды».

Мартин волновался, приготовляя заметки, в день выступления его с утра била лихорадка при мысли о том страшном, что ему предстояло сделать, а когда он подходил к «Звезде надежды», он был на грани отчаяния.

К церкви валил народ — все зрелые, серьезные люди. «Они пришли слушать меня, — трепетал Мартин, — а мне им нечего сказать!» И уж совсем дураком почувствовал он себя, когда те, кто, казалось бы, горели желанием его послушать, не признали его, и распорядитель, всем без разбора пожимавший руки в византийском портале, выпалил:

— В боковой придел, молодой человек, там еще много свободных мест.

— Я докладчик.

— Ах, ах, конечно, конечно, доктор. Пожалуйста, доктор, пройдите кругом, с подъезда на Бевис-стрит.

В притворе его медоточиво приняли пастор и Комитет Трех — господа, облаченные в визитки и в интеллигентно-христианскую учтивость.

Они по очереди пожали ему руку, представили его шуршащим шелковым дамам, окружили вежливым и щебечущим кольцом и грозно ожидали, чтоб он сказал что-нибудь умное. Потом, страдающего, смертельно испуганного и немого, его провели под сводами арки в аудиторию. Миллионы лиц взирали на его виновато-незначительную фигуру — лица над изогнутыми линиями скамей, лица на низком балконе: глаза следили за ним, и брали под сомнение, и примечали его стоптанные каблуки.

Пока над ним молились и пели, мука его росла.

Пастор и директор курсов, мирянин, открыли собрание подобающими обрядами. Пока Мартин дрожал и старался нагло глядеть на публику, которая сама на него глядела; пока он сидел, обнаженный, беззащитный, выставленный напоказ на высокой кафедре, — пастор сделал оповещение об очередном Миссионерском Ужине в четверг и о Детском Клубе Маршировки. Спели два-три коротких и бодрых гимна (Мартин в это время не знал, стоять ему или сидеть), и директор помолился «о ниспослании сил нашему другу-докладчику возвестить свое слово». Во время молитвы Мартин сидел, закрывши лоб ладонью, чувствовал себя дураком, и в мозгу у него проносилось:

«Поза как будто подобающая… Как они все вылупили на меня глаза! Черт подери, неужто он никогда не кончит?.. Тьфу, пропасть! Что я хотел сказать об окуривании? Бог ты мой, он уже заканчивает, сейчас мне начинать!..»

Он каким-то образом очутился около кафедры, для равновесия уперся в нее руками, и голос его зазвучал, произнося как будто осмысленные слова. Из тумана стали выступать отдельные лица. Мартин выбрал настороженного старичка и старался рассмешить его и поразить.

В задних рядах он увидел Леору — она ему кивала, подбадривая. Осмелев, он отвел глаза в сторону от тропы лиц, убегавшей в гору прямо перед ним. Глянул на балкон…

Аудитория видела молодого лектора, рассуждавшего о сыворотках и вакцинах, но, в то время как голос его продолжал жужжать, этот церковный лектор заметил две шелковые ножки, выделявшиеся в первом ряду балкона, обнаружил, что они принадлежат Орхидее Пиккербо и что она мечет вниз стрелы восхищения.

Кончив лекцию, Мартин услышал самые восторженные аплодисменты — все лекторы после всякой лекции удостаиваются таких аплодисментов, — и директор курсов говорил ему самые лестные слова, и публика валила к выходу с самой ревностной поспешностью, и Мартин обнаружил, что стоит в притворе и держит за руку Орхидею и она щебечет самым нежным голоском:

— Ах, доктор Эроусмит, вы были просто изумительны! Лекторы большей частью такие нудные, старые, а ваш доклад был великолепен! Лечу домой и порадую папу! Он будет в восторге!

Только тут он заметил, что Леора тоже пробралась в притвор и глядит на них глазами жены.

По дороге домой Леора хранила красноречивое молчание.

— Ну как, понравилась тебе моя лекция? — сказал он, выждав в негодовании приличный срок.

— Да, прошло недурно. Было, верно, очень тяжело говорить перед этим дурачьем.

— Дурачье? Кого ты разумеешь под «дурачьем»? Они меня превосходно поняли. И слушали прекрасно.

— Да? Ну, как бы там ни было, тебе, слава богу, не грозит опасность заговориться. Пиккербо слишком любит слушать свой собственный голос, он не станет часто выпускать тебя на эстраду.