И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата - Сборник статей

Слабая детерминированность в тексте «Евгения Онегина» оказывается сильной детерминированностью в биографии автора. «Трещинки» в тексте, через которую проникает в него биография в «чистом» ее виде, – это и есть искомые знаки биографии в творчестве.

Одна из таких трещинок в 8-й главе – следующие строки:

То видит он врагов забвенных,

Клеветников и трусов злых,

И рой изменниц молодых,

И круг товарищей презренных…

Действительно – «Пушкин (не автор романа) целиком вселяется в Онегина, мечется с ним, тоскует, вспоминает прошлое», поскольку «никаких презренных товарищей у пустынного Онегина мы не знаем», ни в каком кругу «этот нелюдим как будто не вращался» (ну, пусть даже и вращался, прежде чем попал в деревню и вскоре «дома заперся», но не в этом дело) и «Пушкину для Онегина ничего не жалко – он даже отдает ему собственных „изменниц молодых“» (Ахматова напоминает – «И вы забыты мной, изменницы младые», 1820)47. Но в глазах читателя, не знающего досконально биографию Пушкина и даже (мы вольны предположить) нимало ею не интересующегося, этими авторскими интервенциями создается новое качество романа – и только.

Пушкин – уже счастливый жених, но «в творческом плане, очевидно, не так-то легко выйти» из круга недавних переживаний, запечатленных в черновиках писем к Собаньской. И «это наблюдение, – полагает Ахматова, – дает в какой-то мере ключ к 8-й главе „Онегина“, к трагедии „Каменный гость“ и <…> освещает очень важный момент биографии Пушкина»48.

Обратный свет, проливающийся на биографию, – это очень понятно. Но в каком именно смысле ключ к творчеству? К какой двери?

Ведь сама Ахматова пишет, что «самопризнания» у Пушкина незаметны «и обнаружить их можно только в результате тщательного анализа»49. Что именно мы получаем в результате? Несколько ключей (не надо только искать среди них ключа к двери с внутренним замком):

во-первых, ключ к объяснению малопонятного в тексте – тех самых описок, которые являются непретворенными (или нерастворенными) сгустками биографии в творчестве – следами сверхумысла («биографизмы»);

во-вторых, ключ к способу шифровки биографического в творчестве данного поэта (проблемы поэтики, но – второго, внешнего ее круга);

в-третьих, ключ к самой биографии – к психологическому состоянию автора в тот или иной период жизни; возможно – и к чертам личности (мы готовы поверить Ахматовой, что Пушкин суеверно желал заклясть судьбу в свою первую Болдинскую осень). Мало того – мы получаем, например, бесспорно важное для биографов представление о том, что Пушкин, видимо, не знал о функциях Собаньской в ведомстве Бенкендорфа – хотя и прозревал многослойность ее личности.

Из чего же мы выводим, что не знал? А вот именно из того, что убедительно показанное активное присутствие Собаньской (как прототипического материала) дает определенную уверенность: такого рода знание так или иначе откликнулось бы ( проступило бы) в связанных с ней фрагментах творчества.

Плотность прототипического помогает увидеть биографию.

5 Персонаж как ключ к биографии прототипа

Стимулом к кристаллизации давних размышлений об одном из центральных персонажей романа «Мастер и Маргарита» и его прототипах послужил разговор с одной американской стажеркой. Она объяснила, что приехала работать над темой, звучавшей примерно как «Ведьма в русской литературе», и одна из главных точек ее интереса – Маргарита в романе Булгакова. Вот почему ей важен разговор со мной.

– Но только, – пояснила она, – у меня свой поворот темы – меня интересуют добрые ведьмы.

– Видите ли, – пояснила я в свою очередь, – вы не путайте наш фольклор и народные верования с европейскими. Это в Европе – феи бывают злые и добрые. У нас – ведьма – это ведьма…

От кого бы ни отталкивался Булгаков на стадии первоначальных импульсов или в отдельных деталях – от Л.Е. Белозерской или красавицы Маргариты Смирновой (с которой меня познакомила ее дочь, при встрече они вручили мне текст ее воспоминаний о Булгакове; они впервые введены в оборот и прокомментированы в «Жизнеописании Михаила Булгакова»), – во второй половине 30-х годов и сам автор, и Е.С. Булгакова связывали заглавную героиню «Мастера и Маргариты» уже только с нею. 4 ноября 1969 года, весь день рассказывая мне историю своих отношений с М.А., Е.С. вспоминала среди прочего: «…Однажды он сидел, писал „Мастера“ и, оторвавшись от стола, сказал, улыбаясь: „Ну и памятник вздул я тебе!“»50 Важнее этих, реальных или легендарных, реплик сама структура романа начиная с заглавия. Мастер же, несомненно, – с первых проявлений изменившегося в 1931 году замысла – спроецирован на автора, с главными перипетиями его литературной судьбы. Тем самым читатель принужден так или иначе проецировать его возлюбленную на биографическую спутницу автора.

«… Мимоз при встрече не было. Но я не любила их и просила, чтобы на похоронах не было ни музыки – чтоб была тишина, тишина… – ни желтых цветов. И все было завалено этими цветами – был март, других цветов не было. С тех пор я не выношу их». Эта запись слов Е.С., сделанная в те же дни, для внимательных читателей романа комментариев не требует.

В годы публикации романа легенда о прототипе Маргариты интенсивно укреплялась – при содействии самой Е.С. «В связи с этим романом многие друзья называли ее „Маргаритой“, и когда она однажды была в Будапеште, то газеты писали „Маргарита посетила Будапешт^ Она рассказала нам также, что во время эвакуации в Ташкент встретилась в 1943 году с поэтессой Анной Ахматовой. Та написала стихотворение, в котором Елена названа колдуньей. Она весьма гордилась этим обстоятельством, и не без оснований»51.

Е.С. рассказывала мне и другим людям, а также описывала в письме Н.А. Булгакову, как М. А. еще в 1929 году, в расцвете их романа, водил ее в дом близ Патриарших прудов и там встретил их «высокий красивый бородатый старик и его сын. Кормили ухой. Старик вернулся из Астрахани из ссылки, и друзья дали ему с собой рыбу. „Позвольте ручку поцеловать!^ „Ведьма!“,„Околдовала!“.„– Вы гений!а – сказал вдруг Булгаков, обернувшись к нему» (наша запись рассказа Е.С.52).

Нас не интересует в данном случае верификация этого рассказа или этой легенды. Нам важно подчеркивание Еленой Сергеевной слова «ведьма» как важного для Булгакова и связывающего ее самое (их отношения – план реальности) с Патриаршими прудами (место действия будущего романа – т. е. план литературы).

Одно из наиболее глубоких утверждений о связи творчества с биографическими обстоятельствами принадлежит Б.В. Томашевскому: «Лирика – вовсе не негодный материал для биографических разысканий. Это лишь – ненадежный материал. <.. > При всем том – творчество поэта все же дает поле для построения биографической гипотезы, которая иногда одна может удовлетворительно связать обрывочные и смутные факты…»53 Проза дает, надо думать, больше возможностей для таких построений. Так, Т.Г. Цявловская восстанавливает детали отношений Пушкина с Е.К. Воронцовой, опираясь на «Арапа Петра Великого»54.

Проза дает, надо думать, больше возможностей для таких построений.

Не имеет никакого смысла ломать голову над тем, почему один погиб в эпоху террора, а другой уцелел. Но ведь погибли, кажется, все решительно, кто сидел за столом у Шиловских (Тухачевский, Якир, Уборевич, Свечин и многие другие), – кроме хозяина. Е.С. говорила мне, что Е.А. Шиловский поздно вступил в партию, потому что боялся, что его, как «бывшего» дворянина, заподозрят в карьеризме55.

Но есть вещи необъяснимые и в контексте того времени – например, совершенно исключительное положение Булгакова в отношении постоянного «контакта с иностранцами», говоря на советском языке. О домашних встречах Булгаковых с ними кто-то должен был давать на Лубянку постоянные сведения, а не эпизодические, как Б. Штейгер, Э. Жуховицкий, К. Добраницкий56, Г. Конский или А. Степанова (в этой роли обоих актеров МХАТа Булгаковы были совершенно уверены). Еще важнее, что и эти люди далеко не всегда, при всей настойчивости57, были свидетелями частных встреч Булгакова и его жены с работниками посольств: несколько раз такие встречи – в доме писателя или на посольских дачах – проходили, похоже, без видимых свидетелей.

Сложная история семьи Е.С. Булгаковой – отца и братьев, ее собственная биография с яркими авантюрными чертами, которые заставляют вспомнить нескольких женщин ее поколения, оставивших свой нестираемый след в истории России XX века (М.И. Будберг, Лиля Брик58), – довольно подробно освещены в работе Т.К. Шор (специально написанной для «Тыняновского сборника» по просьбе редколлегии; документально восстановленное автором родословие Нюренбергов не мешает внуку Е.С. Булгаковой и сегодня утверждать, что «ее родители немецких кровей»59) и в нашей статье60.