«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского - Владимир Карлович Кантор

Токарский сумел обнять практически всю жизнь великого человека. Он был младше, но с самого детства его жизненные линии так или иначе пересекались с Пыпиными и Чернышевским. Как он вспоминал, первые его воспоминания о Чернышевском относятся ко времени детства, а благодаря знакомству с Пыпиными и тому, что отец выписывал «Современник», он уже не только знал имя Чернышевского, но и знал, что он очень большой человек. «И вот раз отец, приехав из Саратова, рассказал, что Чернышевский арестован и посажен в крепость. Мое собственное представление о Чернышевском, а вернее всего, слезы матери убедили меня в том, что случилось страшное несчастье. С таким представлением о Чернышевском в январе 1864 года я переехал в Саратов. Дом Пыпиных был первым домом, куда я попал. Кстати, там было двое гимназистов, почти мои сверстники: Петр и Михаил Николаевичи»[435].

Едва ли не единственный он нашел хорошие слова об Ольге Сократовне, вне всякой связи с Чернышевским, не только как с женой писателя, мыслителя и страдальца, а просто с веселой женщиной. Может, не случайно великий Срезневский бегал с ней наперегонки, значит, оставалось что-то девчачье. Чаще всего, пишет Токарский, он бывал у Ольги Сократовны в начале весны. Она снимала дачу, и хотя ученье еще продолжалось, но гимназисты не только в праздники, но и в будни находили время прибегать к ней. К ней влекла их полная свобода, которую она предоставляла, и непринужденность, с которой она встречала гимназистов. «Мы шли к ней с своей провизией, чаем, сахаром и всякими предметами своей практической и научной изобретательности, вплоть до инструментов и материалов для постройки воздушного корабля. Все наши занятия перемешивались с рассказами Ольги Сократовны о Николае Гавриловиче»[436].

Наверно, только такая женщина могла давать жизненный тонус затворнику. И ее отношение к людям, в которых она чувствовала искреннюю симпатию к НГЧ, было самым радушным, соседским, подчас родственным. Не случайно во время женитьбы Чернышевский говорил людям, которые имели основание сомневаться в ее нравственности, что эта женщина несмотря ни на что будет ему верной женой, как того требовал церковный союз. Токарский вспоминал: «В конце мая Ольга Сократовна узнала, что Николаю Гавриловичу разрешено переехать в Саратов, и заявила, что она ищет квартиру. Я предлагал ей занять свой дом, но она наотрез отказалась, заявив, что средств у них нет, чтобы возвратить затраченные мною на ремонт деньги, а одолжаться она не желает. “Притом же, – заявила она, – мы найдем квартиру дешевле, нас только двое, дом велик, и мы будем в барышах”. При этих переговорах Ольга Сократовна вспомнила, что как-то Николай Гаврилович посадил желтый шиповник и спрашивал, растет ли он еще. Мы осмотрели двор и никаких следов шиповника не нашли. Тогда я обещал ей к приезду Николая Гавриловича посадить шиповник. Мы приблизительно определили место, и я потом из леса с комом земли перенес на него огромный куст желтого шиповника»[437]. И первая встреча Токарского так не похожа на встречи с НГЧ с другими людьми, искавшими необыкновенного. Простота описания вызывает больше доверия и к другим словам мемуариста. «В середине приема из калитки к кухне прошел бодрой, даже спешной походкой человек высокого роста, с шатеновыми вьющимися волосами, задал какой-то вопрос стоящим на крыльце и такой же бодрой походкой пошел обратно, но в средине двора круто повернул и направился к тому месту, где был посажен шиповник. Но он так был непохож на те портреты Н. Г-ча, которые я видел, что мне даже и в эту минуту не пришло в голову, что это мог быть он. Но мысль уже заработала, и к приему последних клиентов я был уверен, что приходил именно Н. Г-ч. И еще я вспомнил, что в это утро был полит шиповник, а это могло навести Н. Г-ча на мысль о замене им посаженного другим. Провожая последнего клиента, я спросил его, нет ли еще кого-нибудь, и, получив ответ, что есть еще один, просил пригласить. В этот момент, вероятно, услыхав мои слова, вошел сам Н. Г-ч и – со словом “Чернышевский” – протянул мне руку»[438].

Одно можно сказать, что большей близости в последние годы из интеллектуалов у Чернышевского ни с кем не было. С Токарским мог он говорить часами и о семейных, и о бытовых делах, но прежде всего было взаимопонимание в отношении к русским делам. И Токарский, будучи человеком чрезвычайно умным, понимал свою задачу, понимал, что он последний, кто может рассказать о последних днях и идеях НГЧ: «Личность этого великого подвижника и работника земли русской так мало известна, что каждый штрих, каждая особенность его характера должны быть предъявлены каждым, кто что-нибудь знает о Н. Г-че». Он и искал эти штрихи. Я помянул в начале книги, что все писавшие о Чернышевском были своего рода коллективным Эккерманом, но человеком, которого без скидок можно назвать Эккерманом, стал Токарский. В его текстах чувствуется конгениальность герою, о котором он рассказывает.

Рассказывать, как много НГС работал, перевел двенадцать томов «Всеобщей истории» Георга Вебера, которые печатал под странным псевдонимом Андреев, собирался переводить «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Эфрона. Работал над первым томом «Материалов для биографии Н.А. Добролюбова», писал мемуары, пытался дописать повесть «Вечера у княгини Старобельской», что у него был человек, которому он диктовал, наверно имело бы смысл, если бы это был многотомный труд о его жизни. В данном случае, говоря о последних месяцах НГЧ, жанр ЖЗЛ предполагает рассказ не о переводах, а о последних его рассуждениях. Заметки Токарского тут неоценимы. Дело в том, что саратовцы встретили Чернышевского дружелюбно, но скептически, полагая, что ум его потускнел, энергия ослабела, что он отстал от жизни, одичал, не желает видеться с людьми, не интересуется текущей жизнью, другие говорили, конечно, что Чернышевский сохранил и способности, энергию и силы, но мысль и интересы его ушли от жизни, и это теперь скорее холодный ученый, чем кипучий публицист. Это видно из мемуаров Короленко, который говорил об уме НГЧ, но и непонимании современной жизни.

У Токарского было совсем другое впечатление, при этом добавлю, что он бы юрист высокого класса. Фактические знания Н. Г-ча и притом решительно по всем отраслям, писал он, не исключая и техники, были необыкновенно велики. Они значительно превышали тот запас сведений, с которыми он отправился в ссылку. Память Н. Г-ч имел удивительную. Иногда он шутя цитировал целые страницы из какого-нибудь писателя и притом безразлично: публициста, беллетриста или этнографа. Исторические даты, химические формулы, лингвистические