Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

17_____

Я всю ночь не спал, встал поздно. Пришел Тамамшев, читал стихи, я читал все, что у меня, пили чай, одевался к Чичериным. Обедал у них, опять читал комедии, засидевшись, не заехал за Сережей, а прямо отправился к Renouveau. Там был уже Сомов, В<альтер> Ф<едорович> играл свой романс, приехал Нурок. Пели «Фигаро», строили планы, болтали, я чуть не засыпал на плече Сомова; шутили и изводили меня тем, что у меня влюбленный вид. Говорили много о Наумове. Написал ему письмо сегодня, зовя в субботу. Придет ли? Он говорил, что рискует не менее меня. Какой канун! Я не верю, что это канун несчастья.

18_____

Ездил за покупками; какая-то тоска мною владеет; туман; отправлял «Детские песни» Дягилеву, от Наумова ответа нет еще, придет ли в субботу, пойдет ли на «Предосторожность». Приплелся Павлик, я ему отказал carrement, м<ожет> б<ыть>, это наконец конец. В<альтер> Ф<едорович> лежал под одеялом, у них проводят электричество. Как я лентяйничаю, ничего не пишу — это ужасно. Опять почти всю ночь не спал; В<альтер> Ф<едорович> составлял письмо при мне. Пошли побродить, зашли в «Café de France», ничего и никого не было; съел плохого мороженого и поехал домой; девы еще не спали, попросили у меня книг, были в кофтах. Что со мною делается? Не знаю. А что-то будет, я пря…[286]

19_____

Заснул под утро; ночью и курил, и читал Marivaux, и писал стихи, утром тоже писал. День был ясный, но я не выходил, ожидая Ремизова. Он пришел на минуту, выпросил коробочку из-под духов, жаловался, кляузничал. Обедал с девами, играл arie antiche, от Наумова ответа нет. Одевался; пришел Сережа, принес груши, пил чай; пошел вместо «Кружка мол<одых>» со мною к Тамамшевым. Там никого, кроме домашних, не было. Играл новое и «Куранты». Уходя, позвали Тамамшева пройтись; зашли к Леману, вызвали его, думая призвать и его, но у него был народ. Пробежались по Невскому. Cafe запиралось, т<ак> что мы просто прошлись и вернулись. Дома письмо от Наумова: в субботу будет, но в балет не попадет, это досадно, но все заливается светом увидеть его через 2 дня, хотя, м<ожет> б<ыть>, и в последний раз. Как я неразумен, упреждая события! Но почему-то я не верю, чтобы он ошибался во мне, я никогда, ни в писаниях, ни в письмах, ни в словах, не лицемерил, и, видя меня, он почти не мог составить ложного мнения. Идти ли мне самому на «Предосторожность»? Суббота 22-го сентября исторический день не только для меня, но, поскольку я что-нибудь значу, для других.

20

Утром восторженное письмо от Нувеля, вчера встретившего Наумова, гулявшего с ним в Летн<ем> саду и т. д. Радуясь за него, позавидовал. Поехал в «Шиповник»; отчет, как на смех: круглые цифры без подробностей; от Вольфа, «Скорпиона», Складчины отчетов еще нет{878}. Видел Билибина и Бунина, менее олимпийского, чем прежде. Прошелся по Невскому. Прислали «Перевал», письмо от Сергея Павловича из Венеции, очень милое. Все это меня очень подбодрило, хотя денег и нет. Обедал дома, играл «L’Inganno Felice». Зашел наверх, Ивановы приедут еще очень не скоро. Поехал с М<арьей> Мих<айловной>, едущей к Коммиссаржевской. В<альтер> Ф<едорович> разбирал очаровательные «Vielles chansons de France», «Chansons de XVIII s<iècle>» Severac’a для Ivette Guilbert — все-таки отличны французы и их певицы. Поехали к Бенуа, где были Сомов, Аргут<инский>, Шервашидзе, Нурок, Боткин, Добужинс<кий> и Фокин. Мило болтали, Анна Карловна смеялась и была очень мила. Назад ехали втроем с Ботки<ным> и Аргутин<ским> (вот позор для него!). Звездные ночи. В<иктор> А<ндреевич> говорил Нувелю, что он ничего не делает, не читает, а лежит на кровати и думает. О чем? Бакст, чтобы видеть в первый раз сына, одел белый костюм, голубой галстук и legion d’honneur[287], причем одевался час.

21_____

Сегодня странный день: такая томность, такая лень, какой давно не бывало. Никого не хочется видеть и хочется писать очень, очень. Просматривал планы будущих вещей и рвусь к ним, но покуда что только написал романс и приготовил бумагу. День был ликующий, но я не выходил, играл «Пеллеаса»{879} и «Joseph» без аппетита, устало что-то курлыкал. Принесли белье, теперь все есть, кроме денег. Читал девам «Алексея» и «Мартиньяна», так не хотелось идти куда-нибудь и не сиделось. Одевшись, пошел было к Верховским, или к Эбштейн, или к Чичериным, куда бы нужно, но дошел только до Лемана, думая позвать его к себе. Зачем? я будто умираю. Он писал статью обо мне, обещал, кончив, прийти. Это дало мне предлог вернуться, ждать, пить крепчайший чай, читая Marivaux. Он не пришел, я был почти рад; кончил том, тихо, уютно, свечи горят — неужели завтра почти смерть? Certainement je suis plus amoureux que je n’y pence, plus que jamais[288]. В ушах звенит: вот время, вот час, вот состояние для работы. А прогулки, друзья, известность, которую я должен иметь не для себя? Quelle douceur inouie m’innode et pourquoi?[289] Почему я не волнуюсь, не горю, а трепещу и падаю? Что мне будет, если «нет»? Опять друзья, прогулки, легкие постылые любви, творчество без осмысленности, светская жизнь и скандальная известность?

22_____

Ну вот и этот день. Подвинул ли он нас в этом пути, будто предначертанном Бальзаком или Мюссе? Были и слезы, и поцелуи, и паузы. Читал дневник. Он мне сказал, что теперь ему все равно, что бы я ни сказал, что я враг ему, но что он меня не боится и любит меня. В конце опять повторил, что любит, что не мог бы существовать без меня, но если бы он был мною, то не для меня. Что ж, будем храбры! будем видеться часто, я буду весел, чист, покуда могу, не буду покуда писать: к чему? Потом будет видно. Я очень плохо себя чувствую, и эти поцелуи меня разбили, будто три ночи любви.

23_____

Приплелся Тамамшев. Я будто умираю; поехал к Нувелю; гуляли; он погнался за каким-то гимназистом, я поехал домой l’ayant laissé à son sale histoire[290]. Обедал, пел, пришел Сережа. Пошли в «Луч»{880}, деньги завтра или послезавтра. У Сережи пил чай, заходил к Сандуленко, смотрел новые романсы Черепнина. Поехали зачем-то в «Вену»; Шабли, давно не питое, меня опьянило. Подсел Абрамович и какой-то студент, вольно говоривший с Сережей. Шел дождик на обратном пути. Я будто умираю.

24_____

В туманный день поплелся в Удельную. Ехал на гимназическом поезде. Но что мне до этого. Какой глупый Сомов, говоря, что любовь XVIII в. была более весела, de Grieux, Marivaux — разве там не на каждом шагу слезы и отчаянье? Отличен лес, так пестро раскрашенный осенью. У тети строят лестницы, Толя с зубами киснет, говорит, что поступит в приказчики; тетя жаловалась на него и, не давши денег, была сердечна. Пили чай, темно, сыро. Пошли под руку с тетей до угла, на вокзале ждал полчаса; моросило, был Вася Балуев, какие-то бедные люди, рабочие, мелкие чиновники скандалили с жандармом. Человеческая мизерия гипнотизировала; в темноте приехал домой, не обедал, было то холодно, то жарко. Пришел один Нувель, пили чай, читали «1001 ночь». Всю ночь не спал, туша и зажигая свечу, читая, плача, мечтая, умирая. Я болен, вероятно. Сережа не пришел: вероятно, приехала Петровская{881}. От Наумова извещений нет. Кончив «Manon», принялся за Бальзака.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});