Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем) - Олег Верещагин

— Да, князь, — Вадим поднялся на ноги. Серый тоже встал и повторил:

— Да, князь.

— И ещё, — добавил я. — Иван убит, учтите это.

* * *

Над берегом Куры, в серой тощей земле несколько десятков схваченных негров под присмотром хмурых мальчишек складывали огромный костёр. По мере того, как он рос, удлинялся и выложенный двойной ряд убитых ребят. Их несли и несли из леса… несли и несли… А на скале над костром несколько парней, закрепившись верёвками и то и дело переспрашивая, выбивали крупными буквами столбцы имён и дат.

Убитых клали одинаково — ногами в разные стороны, голова между двух других голов, руки сложены на груди, на клинке. Прежде, чем уложить очередное тело, с него смывали кровь, стягивали самые страшные раны полосками коры. Делалось всё это, в основном, молча.

Я, если честно, в поисках не участвовал. Как оказалось, у меня и правда разошлись швы в боку. На левой руке — чуть ниже локтя — была глубокая рубленая рана (чудом уцелели кости), а в левом бедре рана — тоже глубокая — оказалась колотой. Какая-то девчонка-казачка, спеша, зашила дырки — я почти не ощутил боли, и она ушла куда-то к другим раненым, а я остался сидеть, бездумно глядя, как укладывают и укладывают трупы, как спускаются за окрестные деревья стаи грифов, слетевшиеся, наверное, со всего Кавказа…

Подошёл и тяжело сел рядом Лаури. Он опирался на самодельный костыль из свеженького деревца.

— Живой? — спросил Лаури, неловко вытягивая вперёд правую ногу, обмотанную размокшей от крови тряпкой. — Хорошо… Меня вон топором хватили, кость над коленом — пополам… А ещё знаешь, — он помолчал, — Джерри моего убили. Уже в самом конце, Олег… Вот так, — он наклонился чуть вперёд и, как-то странно покачиваясь, то ли запел, то ли застонал. По-английски, я понимал:

— Эй! Сдвинем чары!Трещат пожары,звенят клинки и мчатся скакуны.Милорды, где вы?Заждались девы,хоть мы бывали девам неверны…Тенью жизнь промчалась!Тенью жизнь промчалась!Тенью жизнь промчалась!Бешено умчалась на белом скакуне…Тенью жизнь промчалась — не плачьте обо мне…И уже не наши и мечи, и чаши,под тобою пляшет белый аргамак,знающий дорогу к чёрту или к богу.

Конь мой белый, трогай… — он оборвал песню и стиснул виски кулаками.

Подошёл Олег Крыгин. Правая рука у него была на перевязи. Остановился рядом и тихо сказал:

— Андрей убит…

…Андрюшку Соколова принесли одновременно с Михелем ванСпрэгом. Следом за телом Михеля шёл Анри и плакал, не стесняясь, но я даже не очень на него смотрел. Я пытался узнать Андрея, а это было трудно. Топор ударил его в лицо…

— Это точно он? — спросил я Боже, который держал труп на руках.

— Его убили при мне, — сказал Олег. Я кивнул и положил ладонь на плечо Анри. Михеля я знал даже ещё хуже, чем Ивана. Он спас Анри и здорово помог с ремонтом корабля. Теперь его тоже нет. Всё.

— Это… нечестно, — сказал Анри и вытер глаза рукавом. — Это нечестно, Олег.

— Посмотри туда, — я указал на растущую насыпь костра. — Это всё несправедливо, Анри. Но что делать? Надо жить… Несите их, ребята, — обернулся я к Боже и Басу. Задержал двинувшегося следом Олега. — Остальные?..

— Живы, — так же негромко ответил он…

…Принесли Кольку. Голова атамана была распластана ятаганом наискось, но выражение лица осталось спокойным и светлым, как небо. Больше он не мучился одиночеством и воспоминаниями. Кто-то — я так и нее понял, кто — положил к моим ногам мои метательные ножи, уже очищенные от крови. Или, может, и не мои — но такие же… Мне хотелось есть, ещё больше — спать, и совсем не хотелось хоть что-то делать. Вадим подвёл рыжеволосого парня, державшего на локте аркебузу, и я какое-то время не мог понять, чего от меня хотят, пока не сообразил, что парня зовут Фергюс, он ирландец и просится к нам. Причин я так и не уяснил, если честно, но кивнул. Потом кто-то сказал: "Сто семьдесят три," — и я очнулся.

Был вечер, темнело быстро. К костру больше никто никого не носил, и я понял, что назвали цифру убитых.

Сто семьдесят три.

— Командиры отрядов, зажгите факела, — послышался голос, и я увидел протянутый мне факел в руке незнакомого мальчишки. У его ног такие факела — незажжённые, конечно — лежали горкой, их разбирали, поджигали, и я, подойдя, зажёг тоже. Следом за мной прихромал Лаури, и я спросил его тихо:

— Где Тиль?

Я почему-то был уверен, что он ответит: "Убит." Но Лаури мотнул головой, и я увидел Тиля, как раз наклонившегося за факелом. Чёрной куртки на нём не было, в поясе и поперёк груди тело властителя Терсхеллинга охватывали пятнистые от крови повязки.

Мы выстроились вокруг погребального костра. На небе алым наливалась полная луна. Плотным кольцом стояли вокруг нашего редкого кольца сотни ребят, поблёскивали глаза, блестело оружие.

Ещё я увидел пленных негров. Тёмной грядой лежали они по периметру костра. Уже прирезанные.

Факелы взметнулись синхронно — я даже не понял, что заставило и меня вскинуть руку вместе со всеми. Потом кольцо пляшущих огней опустилось — и огонь с радостным гулом охватил погребальный костёр сразу со всех сторон, вскинувшись на огромную высоту.

Звонкий мальчишеский голос вплелся в гул пламени, и я, вскинув голову, увидел на той скале, где теперь вечно будут белеть строки имён и дат, одетую в багровую тень фигуру. Мальчишка пел, раскинув руки, и его голос летел над лесом, скалами и рекой:

— …кто идёт?Вольный народ,Отважный отряд молодых партизан!Что поётВольный народ?Песню о вольном ветре!!!…Я помнил эту песню — из кино! Помнил! И сейчас не смог удержаться, сам толком не поняв, что начал подпевать. Да и не один я пел…— Друг мой, песнюВерности и честиВольный ветер в горах поёт…Михаил КузнецовВеет, веет в небе чёрный пепел.Высылает бездна чёрный полк.Улетай отсюда, белый лебедь!Убегай отсюда, серый волк!

Дрогнет воля и исчезнет радость,Этот город будет битвой стёрт.Я один на рубеже останусь —Божий воин против грязных орд.

Звон мечей качнётся над округой,Но неправым — в схватке счастья нет.И врагов укроет серой вьюгойПереставший плакать белый свет.

Вот утих над степью неба трепет,Крик бойцов отрывисто умолк.Надо мною снова кружит лебедьИ к ногам прижался брат мой — волк.

* * *

— Олег, вставай.

— Уйди, рыжий, — попросил я, не открывая глаз. Было тепло, тихо, хорошо, никакие особенные проблемы не нависали, и я считал, что вполне могу расслабиться. Фергюс — а это был он — уселся рядом и, хлопнув меня между лопаток, рассмеялся:

— Да всё равно же вставать придётся. Наши возвращаются. Раде и Видов их с перевала видели, часа через два будут тут.

— Да, придётся вставать, — заметил я, открывая глаза и потягиваясь. — Наконец-то вернулись…

…Десять дней назад я, убедившись, что негры в окрестностях присутствуют только в виде быстро разлагающихся трупов, дал отпуск "семейным", как нагло выразился Вадим. Кроме него, на побережье к девчонкам отправились Ясо, Басс, Олег и Серый. С остальными я засел недалеко от Боржоми, где и правда били минеральные источники, и погрузился в длительный отдых, как индус в нирвану.

Наша армия большей частью разошлась кто куда. Казаки ушли на северо-запад. Где-то на востоке осели Дидрих и Франсуа. Ромка, как местный, ушёл к себе на север — тоже не очень далеко. Тиль уплыл на юго-запад, а Лаури и Карди (Нэд) залечивали раны недалеко на западе.

Я сам себя отпуска лишил, хотя и представлял, в какое состояние придёт Танюшка. Но я решил, что, когда вернётся Вадим, постараюсь наверстать упущенное и вымолить у Татьяны прощенья лично. Совесть до конца успокоить не удавалось, но в целом я эти дни провёл не так уж плохо…

…Вадим шагал первым, и по его широкой, видной издалека улыбке я понял — идут новости. Вид у него, как и у прочих отпускников, ещё за полкилометра начавших перекликаться с остальными, был вполне отдохнувший.

— О, привет! — заорал Вадим, бросаясь обниматься. — Сколько лет, сколько зим!

— Тебя слишком много, — заметил я. Он, хлопнув себя по лбу, полез в куртку и с откровенным наслаждением достал сложный вдвое листок блокнота. — Это от Татьяны.

— Как она там? — поинтересовался я осторожно. Вадим положил мне руку на плечо, сочувствующе заглянул в глаза, покачал головой и зашагал дальше.

Присев прямо тут на камень и кивками отвечая на приветствия проходящих мимо ребят, я развернул на колене записку. Несколько строчек, написанных аккуратным почерком Таньки, гласили безапелляционно: "Олег! С момента получения этой записки у тебя три дня! На четвёртый захватываю "Большой Секрет" и ухожу в неизвестность. Если успеешь — позволю тебе вымолить у меня прощение. Забытая тобой Таня Б."