Блудное художество - Далия Трускиновская

И лишь когда она скрылась за углом, Дунька молча пошла к лестнице - первая, Алехан - за ней.

Внизу их уже ждал привратник Петрушка. Он накинул Дуньке на плечи тяжелую черную епанчу - без особого труда, и другую епанчу накинул сзади на Алехана - тут уж встал на цыпочки.

Дунькина коса оказалась прикрыта, и теперь довольно было надеть треуголку, сдвинуть ее вперед - никто не признал бы в сопровождающем графа Орлова-Чесменского кавалере бывшую мартону господина Захарова.

Стряпуха Саввишна перекрестила ее, Агашка поцеловала ей руку, и обе женщины вышли на крыльцо посмотреть, как удаляются трое всадников, и все трое - на вороных конях.

Больше Дуньку на Москве не встречали.

* * *

Приближение осени Архаров услышал в шорохе деревьев. Он сделался каким-то сухим, словно от недавней жары листва утратила не только майский блеск и нежность, не только июньскую упругость, а и что-то иное.

Смена времен года, столь незначительная прежде, сейчас навевала хмурые мысли. Как так вышло, что осень в его понимании непременно связана с одиночеством, - Архаров не знал. Добрые люди, вишь, радуются, у них Спас за Спасом - яблочный, медовый ореховый, а московский обер-полицмейстер уже второй час возит свою постную образину по улицам и все никак не поймет, чего же ему в сей жизни надобно. Сенька же на козлах тем более этого никак не поймет и, сдается, ездит по кругу.

Наконец Архаров велел везти себя по Маросейке к Ивановской обители.

Этот монастырь указом покойной государыни Елизаветы Петровны предназначался для призрения вдов и сирот знатных и заслуженных людей. Архаров бывал тут крайне редко, хотя место ему нравилось - уж больно круты были подъемы и спуски.

При виде обер-полицмейстера, выходящего из экипажа, нищая братия у ворот всполошилась. Все знали о его нелюбви к попрошайкам, а кто не признал его в лицо - тому товарищи подсказали. Охая и причитая, чуть ли не тридцать бездельников убрались подальше - который к Владимирском, что в Старых Садех, храму, который и вовсе прочь поплелся.

Невольно вспомнилась чумная осень 1771 года. Теперь уже при взгляде на две высоченные колокольни по обе стороны ворот Архаров не подумал бы, что надобно их запереть, чтобы бунтовщики не ударили вдруг в набат. Наоборот - выйдя из экипажа и задрав голову, он долго их разглядывал, всего лишь прикидывая высоту. Выходило, пожалуй, полтора десятка саженей. Потом обер-полицмейстер вошел в ворота. Дорогу он знал, что будут удерживать - не беспокоился.

Шварц сидел на какой-то приступочке у стены и глядел прямо перед собой. Там, внизу, за каменной стеной и под толстым полом, было обиталище Салтычихи-Людоедки - грязная земланая нора, откуда она не выходила, почитай, уже лет семь.

А в Шварцевом понимании это была обитель самой Справедливости - такой, как ее могли бы изобразить Баженов с Казаковым на Ходынском лугу, в виде греческой полуголой богини.

– Угощение принес, Карл Иванович? - спросил Архаров, словно бы напоминая немцу те чумные дни, когда он спас преступницу от голодной смерти.

– Ее нынче регулярно кормят, я проверял.

Архаров вгляделся в морщинистое лицо. Да, была на нем написана обида, была… Однако ж немец дивным образом увязал неизбежность этой обиды с торжеством великой Справедливости. Он сделал то, что полагал необходимым, и следствие несколько ускорилось. Возможно, он собирался подбросить стилет, чтобы на законных основаниях вернуть его в свой чулан. Но рассудил иначе - ради дела.

Думал ли он сейчас о Демке Костемарове, на чьем отпевании, как Архарову донесли, он появился и стоял в самом темном углу? Определял ли степень своей вины в Демкиной смерти?

Этого как раз прочитать по лицу Архаров не мог.

Шварц пришел на рандеву со Справедливостью. Он оказался выкинут из полицейской конторы, отстранен от дела, которому три десятка лет жизни отдал. И ему важно было в этих скверных обстоятельствах еще и еще раз напоминать себе: Высшая Справедливость есть.

– Каково-то ей там, света Божьего не видя? - спросил Архаров сам себя, но с расчетом, чтобы услышал Шварц. - Поди, от крыс и грязи уже рассудком повредилась и не осознает ни вины своей, ни наказания.

– Она и допрежь того вины не сознавала, - отвечал Шварц. - Наказание же сообразно.

– Я бы таких барынь в каторгу отправлял, сперва выписав плетей.

– Нет, сударь. На каторге-то ей как раз будет житье. Люди кругом, каждый день нечто иное. А сие однообразие - навеки. Плети - тьфу, почешется и заживет, и живи себе далее, хоть ангелом, хоть чертом. Одни белые полосы на спине свербеть станут.

Архаров пожал плечами - немцу виднее.

– И в Нерчинске обустроиться можно, - продолжал Шварц тизим невыразительным голосом. - Вон, в ссылку, на каторгу, жен с собой берут, детишек там заводят. А что мужику? У него и тут, как это говорится… Баня да баба - одна забава. И получается, что всякое наказание, кроме смертной казни, - временное и даже с некоторыми развлечениями. Потерпел - и свободен, и душа чиста, поскольку потерпел. А тут, сударь мой Николай Петрович, - навсегда. И я чем далее, тем более убеждаюсь, что кара должна быть - навсегда. Воистину навсегда.

Убежденность Шварца несколько озадачила Архарова. Он ждал, что будет сказано дальше.

– Хоть малая - а навсегда, - помолчав, уточнил Шварц. - На сем примере я вижу, как оно должно быть. И сей пример для всякого должен быть вразумителен.

– А коли она покается? Попов к себе потребует, взвоет, грешна я, грешна, простите, люди добрые?!

– Не потребует. Потому что тут все соответствует.

Архаров вздохнул. Все-таки в речах и поступках Шварца была порой какая-то нечеловеческая логика - простому смертному не понять.

– Я бы большего зла никому не пожелал, - сказал он, - а ведь есть, наверно, душегубы, которые более Салтычихи грешны. С ними как же быть? Их-то как судить7

– Бесстрастно, - был ответ. - Отсечь всякое негодование и всякое сожаление.

– Полагаешь, есть такой судья, кому сие доступно? Для того не человеком надобно быть…

– Человек рождается ни добр, ни зол, а таков, каким его Господь сотворил, - сказал Шварц. - Прочее суть несчастливые его приобретения на жизненном пути. Вот таков же и я, ни добр, ни зол. И не переменяюсь.

– Стало быть, ты безупречная тварь Господня? - спросил его Архаров.

Шварц несколько раз кивнул.

– И потому я должен быть, - добавил он. - Как есть все иное, созданное по законам разума и порядка.

– Ну, прости, что я тебя черной душой звал! - глумливо кланяясь, сколько позволяло пузо, воскликнул Архаров. - Куды нам всем до твоей безупречности!

– Были бы все, как я, остался бы я без работы, - совершенно не уязвляясь глумлением, преспокойно отвечал Шварц.

Тут уж можно было только расхохотаться.

– Ну, уморил, Карл Иванович, - сказал, отсмеявшись, Архаров. - Механист ты. На Ходынском лугу тебе самое место. Вот через свою механику и сидишь тут, караулишь Салтычиху.

– Я все верно рассчитал, ваша милость.

– Да только впредь так не рассчитывай.

Архаров не собирался возвращать Шварца в полицейскую контору, он сам толком не знал, для чего его занесло в Ивановскую обитель. Но что-то произошло с его голосом - в словах, помимо его воли, прозвучало обещание.

Шварц дернулся, как от щелчка кнутом по плечу, резко повернулся к обер-полицмейстеру.

Обратного пути не было. И как там сказала государыня? «Когда поздно карать приходится миловать».

– Будешь служить. И не заикайся мне об отставке, - сказал Архаров. - Тебе, кстати, письмо там пришло, из самого Тобольска. Поехали.

Он, не оборачиваясь, пошел к экипажу, Шварц поплелся следом. Думал на ходу, надо полагать, о том, каким боком повернулась к нему сейчас Высшая Справедливость.

Вернувшись в полицейскую контору, обер-полицмейстер на несколько минут заперся со Шварцем в кабинете.

Архаровцы, видевшие это явление, кинулись совещаться. Никто не знал, почему исчез Шварц, домыслы строились самые диковинные. Уже и до того додумались, что он, гоняя французских шпионов, за границу ездил. Наконец во двор, где совещались полицейские, пришел Клашка Иванов.

– Велено собраться, - сказал Клашка. - Что-то, видать, затеял. И нижних тоже звал.

– А где? - спросил Скес.

– То-то и оно, что у маза пертового.

– Опять, поди, облаву затевают, - буркнул Михей.

Архаровцы собрались в кабинете, куда, конечно же, набились не все - прочие остались в коридоре и нарочно для них дверь оставили открытой.

Архаров и Шварц стояли у стола.

– Тихо! - прикрикнул Архаров.

– Добродетель должна быть вознаграждаема, - сказал, когда все угомонились, Шварц. И полез рукой в карман.

– Сейчас пряник достанет, - шепнул Федька Скесу.

Но Шварц добыл оттуда бумагу, судя по скомканному и неопрятному виду - письмо, пришедшее издалека.

– Ваня, выйди вперед, - велел он Ване Носатому.

Тот подошел.

– Я получил послание из города Тобольска. В сем городе, при застенке, живет старик, прозвание ему Шаман. Тот Шаман был приговорен к бессрочной каторге, затем ему вышло послабление, ныне на старости лет кормится лекарским ремеслом. Он известен был среди каторжников особым умением… - тут Шварц замолчал, потому что архаровцы стали перешептываться - кое-кто слыхал про Шамана.