Сегодня и вчера - Евгений Пермяк

Василий Миронович и Мироша перестали рвать бобы. Тому и другому стало как-то не по себе. Особенно когда карие глаза Мирона Петровича поглядывали на них смеясь, сверкая ласковой искоркой.

Вечером Василий Миронович отправился с сыном на пруд.

Будто бы погулять в воскресный день. А на самом деле ему нужно было поговорить с Мирошей. И он сказал:

— Не деду до нас, а нам с тобой до него расти надо! Слов нет, хорошо тому, кто через свой труд может видеть свою жизнь в печах, в трубах, в липках Или, скажем, в кварцевом камешке, в золотой жилке… Это очень хорошо. Только дедушкина жизнь была как сталь. Для всех разлилась она по тысячам поделок, поковок, отливок. И ему как будто не на что пальцем ткнуть и даже самому себе сказать: «Это мое». А между тем так ли это? Так ли?..

Тут Василий Миронович усадил сына на бережок, и они оба принялись говорить о дедушке.

И оказалось, что дедушка Мирон с первого дня встречи с Владимиром Ильичем Лениным отдавал все силы, всю жизнь людям. Не думая о своих успехах и забывая о заслугах, он прожил для народа.

И вдруг Мироша так ясно понял, что пришкольные липки он сажал и холил для себя. Для того чтобы прославиться, он поймал двух больших ершей и так хорошо выкрасил школьную доску.

Возвращаясь домой, Мироша незаметно швырнул кварц с золотой жилкой на школьный двор и подумал: «Пусть другие найдут…»

Отец заметил это и, ничего не говоря, крепко пожал своему сыну руку.

Этим вечером в душу Мироши вошло что-то новое, очень хорошее и высокое. А на другой день утром дедушка, удивившись, вдруг спросил внука, который, щурясь, уставился на старика:

— Миронька! Откуда у тебя в глазах такой хитроватый прищур обнаружился?

— Знамо дело, откуда… — вместо Мироши ответила его бабушка и, не договорив, принялась целовать внука в дедушкины глаза с искоркой.

Набольший

В деревне Карасинская я не был года три. Меня переводили под Славгород. А потом я вновь вернулся в знакомую деревеньку и снова поселился у Тычкиных.

Тычкины меня приняли как родного. И мне было радостно встретиться с этой крепкой, старожильской сибирской семьей. Разговаривая о том о сем, старуха спросила меня:

— А шапку-то хоть нажил там?

— Нажил, — ответил я, — да прожил. Заячья была. Износилась.

— Корсачью надо. Тебе этот мех к лицу, — посоветовала невестка Тычкиных Настя. — Споймал бы корсачка, вот тебе и треушок.

— Да как я его поймаю? Это ведь хитрый зверь.

— А ты его выдыми — да сеткой. Мой набольший тебя научит, — сказала Настя, — как корсаков из нор дымом выгонять.

— Да сколько же лет теперь твоему набольшему?

— Порядком уж. Мужик в полную силу. Девятый год Степе на той неделе пошел.

— Ну, тогда нечего говорить, — согласился я с тем же юмором без улыбки, какой свойствен был Тычкиным, да, впрочем, многим сибирякам.

…И мне вспомнился дождливый осенний день. В луже посреди двора стоял Степочка. Он был в одной короткой рубашонке и в сапогах. Степочка размахивал кнутом, он сражался с драчливым петухом. Петух набрасывался на него, а Степа, стоя посреди лужи, был защищен водой. Озлобленный петух забежит в лужу по шпорину — и с криком обратно. А мальчик тем временем успевает стегнуть кнутом петуха. Озлобленная птица с криком взлетает и снова предпринимает атаку. А Степа смеется, дразнит петуха. Его синие глазенки горят воинственным задором., Ветер раздувает удивительно белые и тонкие волосы. Он без штанов. Ножонки его порозовели на холодном ветру. На голени заметна царапина — петух успел изловчиться и поранил противника… Птица снова с криком переходит в наступление и, поскользнувшись, оказывается в луже. Мокрый и обескураженный, петух дает тягу. Степочка звонко хохочет. Смеется и счастливая мать, тайно вместе со мной наблюдавшая из окна сцену боя драчливого петуха с ее сыном.

Степу зовут домой. Моют в корыте. Он капризничает. Скандалит. Жалуется на мыло, попавшее в глаза. Потом пьет теплое молоко и укладывается спать.

…И вот теперь, спустя три года, вошел в горницу крупный розовощекий парень. В плисовых штанах, заправленных в сапоги. В вышитой косоворотке. Он не узнал меня — забыл. Но сказал:

— Здорово живем!

Я поздоровался с ним и спросил:

— Правда ли, Степан, что ты корсаков можешь выдымливать?

— Могу, да дельных напарников нет. Им бы торопиться только. А зверя с умом выдымливать надо. Ждать.

— Это верно, — согласился я. — Ты меня возьми.

— А чем дымить у тебя есть? Свое дымило я на два капканчика променял.

— Найдем, Степа! Найти бы нору.

— Эка невидаль! Я их штук пять заприметил. Хоть одна-то из них будет не пустая.

— Не может иначе и быть, — со всей серьезностью подтвердил я. — Значит, по рукам?

— По рукам, — сказал Степа и попросил у бабушки есть.

Ел он тоже солидно, аккуратно, не роняя крошек, как бабушка учила. Не залюбоваться таким парнем — значит ничего не понимать в детях.

Дымило я нашел. Оно ничем не отличалось от дымарки, какой обычно окуривают пчел. Разница была лишь в наконечнике в виде изогнутой трубки, которая вставлялась в нору.

Мы вышли в степь утром. Я нес дымило, а Степа — сетку с обручем. Даже две.

Перевалив невысокую гриву, мы оказались на пустынной целине.

— Это самое корсачье место, — предупредил меня Степа. — Бросай курить, Федор, они, как кержаки, дыму не любят.

Степа шел точно к норе и, когда подвел меня к ней, тихо сказал:

— Это первая. Ищи выходы. Их у них не по одному.

До этого я знал, что корсаки, как и лисы, вырывая нору, делают несколько выходов на случай опасности. Вскоре я их нашел два, кроме главного, который Степа называл «большими воротами».

На выходы были положены сетки с обручами. Сетки Степа распер и приподнял стеблями полыни, чтобы корсак, выскочив, не встретил препятствия. Обручи сеток Степа прикрепил дужками из толстой проволоки.

— А теперь давай забивать этот ход, который ты не приметил, — указал он на третий выход норы, вовсе не щеголяя своим охотничьим превосходством.

Этот ход мы забили сухими стеблями, землей, затем Степа велел для крепости заступить его лопатой. Наступив на главный вход норы, на «большие ворота», мой набольший разрешил мне курить и велел раздувать дымило.

Я положил в дымило трут, поджег его, навалил углей и стал раздувать. Когда угли разгорелись, Степа принялся класть в дымило куски кидяка, тряпье, которое, по его выражению, «дымит куда как ядовито». Затем все это он посыпал «горючей серой», потом сказал:

— Давай дыми в «ворота», а я с батиком стану на выходах…

Я и не заметил, что к поясу Степы была привязана палка. Это был ствол молодой березки, выкопанной с корнем. Обработанным корнем батика обычно ударяли по голове корсака, попавшегося в сетку.

— Живьем-то бы лучше, — сообщил мне Степа, — но ежели он начнет прогрызать сетку, тогда придется стукнуть. Давай, парень, не разевай теперь рот, выдымливай!

И я принялся дымить, вставив изогнутый конец трубки дымаря в главный ход норы. Степа поправил меня — присыпал землей трубку, чтобы дым не пропадал даром, а «полняком шел в нору». Правильное замечание.

Хотя я и относился к Степе с добродушной насмешливостью, все же сейчас я почувствовал его первым охотником, а себя вторым. Ведь Он уже добыл на своем веку шесть корсаков, а я ни одного.

Спустя некоторое время дым показался из ближнего выхода.

— Давай, паря, дыми! — приказывал Степа. — На полный мех шевели, чтобы ему ноздри разъело!

И я дымил «на полный мех», качая мехи правой рукой, и левой придерживая дымило.

Так прошло немало времени. Корсак не появлялся.

— Степан Кузьмич, — обратился я к своему набольшему, — никак на пустую нору попали?

Только я произнес эти слова, как Степа крикнул:

— Эх, сундуки! Проглядели… Вон он где! Сыпь теперь ему соли на хвост — остановится…

Оказывается, мы проглядели четвертый выход, и серая степная лисичка — корсак воспользовалась именно этим выходом.

— Значит, пропало наше дело! — с грустью сказал я.

— А ты, паря, не горюй, — посоветовал мне Степа. — Заслоняй ход. Забивай его. Один выскочил, а другой, может быть там.

Охотничий пыл меня бросал слегка в дрожь, когда я заделывал четвертый выход.

Степа, заметив это, сделал замечание:

— С такими торопыгами сам торопиться начинаешь… Ну, да ничего. Это корсачонок выбежал, ноздри у него не выдержали. А матерые в норе.

И он не ошибся. Не прошло и двух-трех минут дымления, как в сетке оказалось сразу два корсака.

Степа молниеносно скрутил их там и крикнул мне:

— Давай их живьем в мешок!

Я помог ему скрученных и запутавшихся в сетке корсаков положить в мешок и туго свернуть его, так, чтобы звери лишились возможности двигаться.