Хроники Заводной Птицы - Харуки Мураками

В этот момент совершенно неожиданно затрещал телефон. Сердце застыло, словно сжавшаяся перед прыжком за добычей кошка. От резкого звука дрейфовавшие в воздухе мельчайшие частицы цветочной пыльцы пришли в движение; еле заметно шевельнулись, устремляясь кверху, лепестки цветов. Телефон? Ведь только что он был мертв, как заваленный землей камень. Уняв дыхание и справившись с сердцебиением, я убедился, что нахожусь все в той же комнате. Протянул руку к телефонной трубке, прикоснулся к ней и после секундного колебания снял с рычага. Телефон успел прозвонить три или четыре раза.

— Алло? — Никакой реакции. Трубка умерла, как только оказалась в моей руке. К руке будто привязали мешок с песком — она налилась тяжестью, тяжестью неотвратимой смерти. — Алло! — повторил я — только для того, чтобы мой хриплый голос вернулся обратно, словно отразившись от толстой стены. Я положил трубку на место, потом снова приложил к уху. Тишина. Опустившись на край кровати, затаив дыхание, я стал ждать, когда телефон зазвонит снова. Но он молчал. Потревоженные пылинки опять впали в кому и растворились во мраке. Я попробовал воспроизвести его звон в голове. Да звонил ли он в самом деле? Уверенности в этом у меня не было. Но если я и дальше буду во всем сомневаться, конца и краю этому не будет. Где-то надо остановиться, подвести черту. Иначе и в самом моем присутствии в этой комнате можно начать сомневаться. Телефон звонил. Это точно. Ошибки быть не может. Позвонил и тут же отключился. Я кашлянул, но и этот звук тут же умер — растворился в воздухе.

Поднявшись с кровати, я сделал круг по комнате. Исследовал пол, посмотрел в потолок, присел на стол, прислонился к стене. Попробовал зачем-то покрутить дверную ручку, пощелкал выключателем торшера. Ручка, конечно же, не поворачивалась, лампочка не горела. Окно было заблокировано снаружи. Я прислушался, но тишина окружала меня высокой гладкой стеной, не пропускавшей ни единого звука. И все же не оставляло ощущение, что в комнате кто-то есть и этот кто-то (или что-то) пытается обмануть меня. Не дыша, оно (а может быть, они) старалось вжаться в стену, маскировалось, только чтобы я не заметил его. И я делал вид, что не замечаю. Мы ловко дурачили друг друга. Я опять тихонько кашлянул, приложил пальцы к губам.

Надо еще раз осмотреть комнату. Я щелкнул выключателем торшера — свет не загорелся. Открыл бутылку виски, понюхал. Запах тот же самый. «Катти Сарк». Завернув пробку, поставил бутылку обратно на стол. На всякий случай снова снял трубку, чтобы проверить, нет ли гудка. Гробовое молчание. Потоптался на ковре, прижался ухом к стене и сосредоточился, надеясь хоть что-нибудь услышать. Напрасные старания. Остановился у двери и, ни на что уже не надеясь, взялся за ручку… Она без всякого усилия повернулась вправо. Я не сразу понял, что произошло. Ведь только что ручка не поддавалась, будто залитая цементом. Повторим все сначала. Я отпустил ручку, снова взялся за нее, покрутил вправо-влево. Она вращалась абсолютно свободно. У меня появилось странное чувство — язык точно стал распухать во рту.

Дверь открыта.

Я слегка потянул за ручку и через образовавшуюся щель в комнату тут же пробилась полоска яркого света. Невольно вспомнилась бита. С ней сейчас было бы куда спокойнее. Хватит! Наплевать на эту биту. Я решительно распахнул дверь. Посмотрел налево, потом направо и, убедившись, что никого нет, вышел из номера в длинный, покрытый ковровой дорожкой коридор. Чуть поодаль стояла большая ваза, полная цветов, — та самая, за которой я прятался, когда беззаботно насвистывавший коридорный стучал в дверь номера. Коридор был очень длинный, с поворотами и ответвлениями. Я случайно наткнулся на того свистуна, он фактически и привел меня к двери с табличкой — № 208.

Осторожно ступая, я двинулся к вазе. Хорошо бы добраться до вестибюля отеля, где тогда показывали по телевизору Нобору Ватая и толкалось полно народу. Может, я найду там ключ ко всем загадкам. Однако бродить по отелю, не зная точно, куда нужно идти, — все равно что путешествовать без компаса по бескрайней пустыне. Может получиться, что, не найдя вестибюль и потеряв дорогу обратно, к номеру 208, я окажусь запертым в этом отеле-лабиринте и не смогу вернуться в реальный мир. Но сейчас не время для сомнений. Скорее всего, это мой последний шанс. Полгода каждый день я спускался в колодец и ждал. И наконец дождался — дверь отворилась передо мной. Да и колодца я скоро лишусь. Так что стоит сейчас оступиться — и все мои усилия и потраченное время пропадут зря.

Я шел по коридору, куда-то поворачивал. Мои замызганные теннисные тапочки тихо ступали по ковру. Ни людских голосов, ни музыки, ни звуков телевизора. Не гудели кондиционеры, не шумели вентиляторы, лифтов тоже не было слышно. Мертвая тишина стояла в отеле, напоминавшем затерянные во времени руины. Поворотов становилось все больше, двери тянулись нескончаемыми рядами. Коридор разветвлялся, и я всякий раз забирал вправо. Захочу вернуться — буду держаться все время левее, так и выйду к номеру, от которого начал поиски. Но ориентировку я уже потерял. Предчувствие, что я приближаюсь к чему-то, отсутствовало напрочь. Нумерация гостиничных номеров была такой невразумительной, что рассчитывать на нее не приходилось. Цифры, не успевая отпечататься в памяти, тут же вылетали из головы. Стало казаться, что какие-то номера мне уже попадались. Я остановился посреди коридора передохнуть. Неужели заблудился? Хожу кругами, как в лесу, по одному и тому же месту?

Я стоял и ломал голову, что делать дальше, как вдруг вдалеке послышался хорошо знакомый звук. Коридорный. Это он — я узнал его по свисту. Свистел он замечательно, без единой фальшивой ноты, одно слово — виртуоз. Как и в прошлый раз, парень исполнял увертюру из «Сороки-воровки» Россини. Сложная мелодия, но мастер справлялся с ней без труда. Я пошел по коридору на свист, становившийся все громче и чище. Похоже, он двигался в мою сторону. Я решил укрыться за колонной.

В руках коридорный опять держал серебряный поднос, на нем стояла бутылка «Катти Сарк», ведерко со льдом и пара стаканов. Он торопливо прошел мимо, лицо его светилось — свист доставлял ему удовольствие. В мою сторону даже не посмотрел — так спешил, что берег каждую секунду. Все как тогда, подумал я. Выходит, мое тело перенеслось во времени назад.

Я последовал за коридорным. Серебряный поднос покачивался в его руках в такт мелодии, разбрасывая сверкающие блики от светильников под потолком. Коридорный повторял увертюру, как заклинание. Интересно, о чем эта опера? Я знал только название да еще эту довольно однообразную увертюру. Помню, в детстве у нас дома была пластинка, где ею дирижировал Тосканини. По сравнению с модерновым исполнением Клаудио Аббадо — живым, легким — Тосканини волновал кровь, переворачивал все внутри: как будто, сцепившись в смертельной схватке с могучим противником, ты прижимаешь его к земле и начинаешь медленно душить. А сама опера-то о чем? Не о погрязшей же в воровстве сороке. Если все утрясется, надо будет сходить в библиотеку и посмотреть в музыкальной энциклопедии. А может, диск купить со всей оперой? Или не надо? Может, к тому времени мне все уже будет до лампочки.

Коридорный, не прекращая свистеть, как робот, шагал вперед. Я держался за ним на некотором расстоянии и уже знал, куда он направляется. Новая бутылка «Катти Сарк», лед и стаканы предназначались для номера 208. Я оказался прав: здесь он и остановился. Перехватил поднос в левую рук у, убедился, что перед ним нужная дверь, подтянулся и по-деловому постучал. Три раза, потом еще столько же.

Отозвался кто-нибудь на стук или нет, не знаю — не расслышал. Я стоял за вазой и наблюдал за коридорным. Время шло, а он все стоял у двери, как истукан, словно решил испытать пределы своего терпения. Не стучал больше — лишь тихо ждал, когда ему откроют. В конце концов дверь вняла его молитвам и приоткрылась внутрь.

34. Оставь фантазии другим

(Продолжение рассказа о Борисе Живодере)

«Борис свое слово сдержал. Японским военнопленным предоставили кое-какое самоуправление, разрешили выбрать из своих представителей комитет, во главе которого встал подполковник. После этого лагерной охране запретили издеваться над заключенными, и отвечать за порядок в лагере стал комитет. Если все было тихо и норма выполнялась, нас не трогали. Такую линию проводило новое начальство (или, другими словами, Борис). Эти на первый взгляд демократические новации мы, японцы, конечно, встретили с одобрением.

Но, как выяснилось, все оказалось не так просто. Обрадовавшись реформам, мы все, и я в том числе, по наивности не заметили коварную ловушку, приготовленную Громовым.

Борис, имея за собой поддержку госбезопасности, полностью подмял под себя вновь назначенного „члена Политбюро“ и установил в лагере и шахтерском городке свои порядки. Интриги и террор расцвели буйным цветом. Борис стал отбирать из заключенных и охранников самых сильных и жестоких (а таких людей там хватало), подготовил их и сколотил своего рода личную гвардию. Вооруженные пистолетами, ножами, топорами, эти головорезы запугивали и избивали тех, кто отказывался подчиняться Громову. Несколько человек по его приказу они замучили до смерти. Вмешиваться никто не решался. Солдаты караульной роты, приставленные охранять шахту, делали вид, что не замечают, что творит эта банда. Даже военные уже ничего не могли поделать с Борисом и предпочитали держаться в стороне, ограничиваясь охраной станции и своих казарм. То, что происходило на шахте и в лагере, их не интересовало.