Утраченные смыслы сакральных текстов. Библия, Коран, Веды, Пураны, Талмуд, Каббала - Карен Армстронг

также утверждает, что, хотя источник Корана – Божество, очень важно для мусульман признавать и его человеческое измерение. Лишь тогда мусульмане смогут решать, какие стороны откровения важны для их жизни в современном мире, когда примут, что Коран порожден не только Богом, но и человеком. Как и Рахман, Соруш настаивает на том, что Мухаммед играл в создании Корана активную роль. Откровение приходило к нему в «бесформенном» виде, превосходившем слова и понятия. Роль Пророка состояла в том, чтобы «придать форму бесформенному и тем сделать его постижимым». Таким образом, человеческая личность Мухаммеда «была и рецептором, и генератором, и субъектом, и объектом религиозного опыта богооткровения». Он, объясняет Соруш, был не просто пустым сосудом для божественной речи; «откровение подчинялось ему, а не он откровению»[1656]. Таким образом, Коран адаптировался к его окружению и жизненным обстоятельствам, на него значительно повлияла личная история самого Мухаммеда, его проблемы и состояние сознания. Соруш говорит даже, что, если бы Пророк дольше прожил и больше испытал, его реакции и отклики неизбежно также претерпевали бы изменения… «и Коран был бы намного объемнее, чем сейчас. Возможно, даже появился бы второй том»[1657].

Консервативных мусульман такие взгляды шокируют, однако древняя исламская традиция поддерживает мысль о человеческом вкладе: из нее ясно, что откровения приходили к Мухаммеду не в ясной словесной форме, и порой ему приходилось напряженно вслушиваться, пытаясь понять их смысл. Его жена Аиша утверждала, что откровения были неописуемы, они состояли из некоего всеохватывающего и преображающего смысла, невыразимого в словах: «Первое знамение пророчества, дарованное апостолу – истинное видение, напоминающее сияние восхода [фалак ас-субх]»[1658]. В арабской фразе здесь подчеркнуто мгновенное преображение мира: рассвет не наступает постепенно, а внезапно озаряет все новым светом. Мухаммед не столько «получал послания», сколько переживал некое поразительное видение новой надежды. Сам он рассказывал, что перекладывать его в слова было порой мучительно: «Ни разу не получал я откровения без мысли, что душу мою вот-вот вырвут из меня»[1659]. Иногда божественный голос звучал относительно ясно, но в других случаях был плохо различим и бессвязен: «Иногда он приходит ко мне, словно звон колокола – и это самое тяжкое; звон стихает по мере того, как я сознаю его значение»[1660]. Глас Божий не изрекает с далеких небес четкие и ясные указания; Бог – вообще не четко определимая реальность «где-то там». Чтобы услышать Аллаха, нужно заглянуть внутрь себя. Позднее, как мы уже видели, суфии научились переживать божественное присутствие как часть себя, гласящую: «Нет бога, кроме тебя».

Алжирский ученый Мохаммед Аркун (ум. 2010) настаивал на том, что божественное откровение было неразрывно переплетено с социальной, политической и культурной структурой арабского общества VII столетия: «Нет никакого способа отыскать Абсолют вне социальных, политических условий человеческой жизни и без посредства языка»[1661]. Текст Корана насыщен трансцендентными богословскими смыслами и, таким образом, содержит в себе изобилие значений. По мере того как текст взаимодействует с постоянно изменяющимися историческими событиями, могут открываться все новые и новые его интерпретации[1662]. Откровение имело и имеет лишь одну цель: изменить земную реальность. Чтобы этого достичь, современные экзегеты должны прежде всего ознакомиться с исторической ситуацией, к которой обращался Коран, а затем практически и творчески связать его со своей современностью. Их задача – творчески перевести его месседж таким образом, чтобы он изменил современный мир в сторону движения его социальной структуры к принципам сострадания (ар-Рахман) и милосердия (аль-Рахим), к которым мусульмане обращаются почти перед каждым чтением Корана[1663].

* * *

Недавние террористические атаки, казалось бы, подтверждают многолетнее убеждение Запада, что Коран – воинственное писание, нетерпимое и свирепое по самой своей сути. Отношения между религией и насилием я уже обсуждала в своей недавней книге[1664]. Здесь просто оценим, в какой степени эти преступления могут быть вдохновлены Кораном. Как мы уже видели, Коран не содержит систематического учения о войне; «стихи о джихаде» случайным образом разбросаны по всему писанию, и каждый отвечает на какие-либо конкретные обстоятельства, так что, как хорошо понимали ранние экзегеты, никакого универсального применения у них нет – и, хоть мусульмане и были угнетены и глубоко возмущены колониализмом и его последствиями, это не вызвало у них никакого инстинктивного обращения к насилию. Ни Хасан аль-Банна (1906–1949), основатель египетской организации «Братья-мусульмане», ни Абу-ль-Аля Маудуди (1903–1979), создатель Джамаата-и-Ислами в Индии, не имели отношения ни к вооруженным восстаниям, ни к политике раздоров и вражды. Напротив, Маудуди настаивал, что их поведение должно быть «чистым и безупречным»[1665].

Однако Саид Кутб (1906–1966) ввел в современный исламский дискурс новую воинственность. Он был одним из тысячи «Братьев-мусульман», в 1954 году, после попытки убийства Насера, брошенных в тюрьмы – зачастую без суда и за ничтожные «прегрешения», вроде раздачи листовок. Кутб был образованным, интеллигентным человеком, но ужасы египетской тюрьмы ожесточили его: он написал «Вехи» – книгу, которую называют Библией исламского экстремизма. Кутб был одаренным исследователем Корана, однако идеология «Вех» основана не столько на Коране, сколько на Сунне, практике Пророка Мухаммеда и «благочестивых предков» (салаф), первого поколения мусульман. В «вехах» (основных поворотных пунктах) жизни Пророка Бог, как верил Кутб, указал людям, как построить правильно организованное общество.

Для начала Мухаммед создал партию (джамаат), сообщество верных ему людей, преданных задаче заменить языческую Мекку справедливым обществом, признающим абсолютную власть Бога. Второй вехой стала хиджра Пророка из Мекки в Медину: со временем она превратилась в полный разрыв между истинными мусульманами и растленным обществом, в котором они жили. Во время третьей фазы Мухаммед создал в Медине исламское государство: это было время братского взаимного приятия и соединения, но и подготовки к грядущей войне. Четвертой и последней вехой стал джихад, военная кампания, которая окончилась завоеванием Мекки. Однако Кутб исказил Сунну. Сделав военный джихад вершиной пророческого пути Мухаммеда, он проигнорировал его миротворческую инициативу в Худайбии, которая, согласно ранним жизнеописаниям, и стала для ислама истинным поворотным пунктом. В отличие от ранних мусульманских экзегетов, Кутб настаивал, что «джихад мечом» был – и всегда будет – необходимым первым этапом для любой другой формы «следования путем Божьим»[1666].

«Вехи» вдохновили значительную часть мусульманского мира на воинственные настроения и рост насилия[1667]. В прошлом мусульмане-сунниты подчеркивали победы и достижения салаф – первых мусульман. Но теперь, когда умма была бессильна и в опасности, салафиты сконцентрировались на их уязвимости во время страшной войны между Меккой и Мединой. Как и мусульманский мир в наши дни, салаф со всех сторон окружили могущественные враги, жаждущие их