Горы дышат огнем - Веселин Андреев

просто песня — ходить по Среднегорью.

— Подожди, подожди, братец! Еще такая круча будет, что всю душу вымотает!

Мы шли, шли, и в конце концов я не выдержал:

— Послушай, Доктор, а где эта чертова круча?

— Да мы ее, Андро, давно уж прошли!

Я рассмеялся. Удивительная Средна Гора! Бесконечные леса. Поросшие густым кустарником неглубокие овраги — укрытия. Мягкие холмы... Партизанские горы!

И уж совсем партизанскими были Баррикады.

Это название придумали бенковцы. Сама местность называлась Крест. Наверное, какое-нибудь каменное изваяние, автором которого была природа, подсказало людям это название? А может, и крест над неизвестной могилой? Мало ли людей гибло здесь? Или это был символ веры и готовности идти на любые жертвы? Символ тех, кто шел на подвиг и в этом лесу? Богдан-воевода, Детелин-воевода, Дончо Ватах, Добри-воевода. И за каждым именем — песня. История. И множество гайдуцких судеб.

В более поздние времена эти поросшие дикой геранью суровые скалы и в самом деле стали баррикадами. Здесь занимали позиции солдаты, поднявшие Владайское восстание[114]. Некоторые из них сейчас в партизанах. Здесь нашли прибежище многие из участников Сентябрьского восстания, оставившие после боев окрестные села. Здесь располагались копривштинская чета, четы Кискинова и Икономова.

Баррикады. Когда-то, еще в школьные годы, мы мечтали о баррикадах, о том, чтобы вскричать когда-нибудь, как Йохан[115]: «Идите-ка сюда! Идите, подлецы!» Однако вот таких Баррикад мы не видели даже во сне!

И как было не собираться здесь гайдукам, партизанам, поэтам? Достаточно побывать здесь один раз, и ты познаешь красоту и могущество родной земли. Белые александрийские буки-колонны делали небо зеленым. Упоительные поляны — нога тонет в мягкой траве. Живые каменные массивы, исхлестанные дождями и ветрами, гармоничные, неповторимые. Как в гениальном творении, все здесь пропорционально: монументальность граничит с интимностью, громадные буки и утесы порождают чувство легкости и простора. На западе взгляд упирается в Бунаю. Почти прямо на севере возвышается первопрестольный Богдан. В ясную ночь на юге до самого Пловдива светятся огоньки разбросанных на равнине сел.

Теперь все было белым. Может быть, поэтому землянка кажется особенно темной. Шестьдесят человек набились на нары в два этажа, рассчитанные на тридцать человек. Бенковцы удивили нас своей системой объявления тревоги: часовой дергал за невидимую проволоку, и в землянке раздавался страшный звон. Это стучали друг о друга подвешенные консервные банки.

Вместе с несколькими товарищами я поднялся в каменную хижину, расположенную шагах в ста пятидесяти над землянкой. Роскошь! Уединенную каменную хижину образовывали вертикально стоящие гранитные глыбы-грибы. Ее обогревал костер. Спереди вся она была открыта. И вид, и воздух, и тишина! О таком кабинете можно лишь мечтать!

Постоянный пост выставлялся в двадцати метрах от землянки. В хорошую погоду (когда опасность возрастала) второй пост выставлялся на тропинке, ведущей к Копривштице, третий — около каменной хижины, а четвертый — на удалении примерно в пятьсот метров. Сейчас это место называется «Могила Страхила».

Как-то на рассвете я заступил на этот пост. Я поднимался на утес, чтобы подальше видеть, прогуливался у его подножия. Солнце румянило верхушки деревьев, матово белел снег на буках. Внизу еще стояли сумерки. Я почувствовал какой-то неуловимый аромат — то ли снега, то ли дикой герани... Тишина казалась осязаемой. Весь этот безмолвный, несказанно красивый мир будто не дышал. Таким покоем веет только от спящего ребенка. Трудно было представить в эту минуту, что где-то идет война, извергаются кратеры взрывов в городах, люди захлебываются кровью... И, почувствовав вдруг в своих руках винтовку (она уже часть тебя, ты ее даже не замечаешь), спрашиваешь себя: зачем она мне?..

Появилась белочка. Сначала я услыхал легкое постукивание ее когтей по замерзшей коре. Внезапно мне за воротник потекла снежная струйка. Я поднял голову — белочка пристально смотрела на меня с низкой ветки. Потом поиграла передо мной, оставляя птичьи следы на снегу, и исчезла в розовой выси, мгновенно преобразуясь: красная, оранжевая, даже зеленая — в отблесках света и тени... Моя приятельница Вихра.

Ладно, пусть я человек лирического склада, но не могу не сказать, что на этом же месте спустя двадцать лет я слушал Кару (теперь он уже генерал)... Когда пришли на Баррикады, то первую ночь спали на подстилке из дикой герани. Мягкая, душистая подстилка. И все чувствовали сладкую легкость, светлыми были и сны...

Бенковцы одеты так же пестро, как и мы: штормовки, гольфы из домотканой материи, полицейские и гимназические шинели, даже модные зимние пальто, сапоги, туристские ботинки, цырвули — резиновые или из свиной кожи. В большинстве это — деревенские люди, но были здесь и рабочие. Школьников сразу можно отличить, хотя они держатся воинственно и одеты в солдатскую форму. Уже на другой день мы знали, кто сидел в тюрьмах, кто брался за винтовку во Владае и в 1923-м, кто сколько месяцев или лет пьет воду только из горных источников. Коммунисты — от ветеранов до молодой поросли. Такова ситуация. И здесь нет других.

С Ильо, политическим комиссаром отряда, стрелчанином, мы были друзьями со студенческих лет. Мы радовались встрече. Радовались, что живы, и не только этому. Была и более глубокая причина. Мы прошли с ним серьезную проверку: то, к чему мы призывали на бонсовских собраниях, стало для нас единственно возможным образом жизни.

Ильо был смуглолицый, с черными как смоль, буйными волосами. Лицо его выражало одновременно и строгость, и доброту. Особенно запоминались глаза. Называли его Мечо, казался он медлительным, даже неповоротливым, но в минуту опасности был ловок и находчив. Он бежал от полицейских средь бела дня, когда его вели из дома на вокзал.

Ильо говорил медленно, взвешивая каждое слово. Он не любил щеголять красным словцом, но все сказанное им имело огромное практическое значение. «Только дисциплинированный и умный руководитель может вести и сплачивать массы; только сердце может порождать привязанность сердец; только сильная вера в победу может вселять отвагу; только смелость может увлекать на борьбу и даже на смерть» — это был его катехизис. Он обладал огромным опытом революционной борьбы. Вместе с Антоном Ильо руководил ремсистами в копривштинской гимназии, участвовал в борьбе на агрономическом факультете, был секретарем районного комитета партии в Стрелче, партизанил в Родопах. Когда он увлекался спором на теоретическую тему, его можно было принять за эдакого книжного червя, но он хорошо знал жизнь.

И что самое замечательное — он был добрым человеком. Я уже убедился, что доброта не мешает человеку быть беспощадным к врагу. Подтверждением тому был и комиссар бенковцев: от его тихих,