Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс

ней со спокойной и угрожающей полуулыбкой.

— Что… Что это такое, — прошептала Лея, в явном испуге. — Кто…

Гидеон слегка пнул уродца ногой и уперся каблуком сапога в его горб.

— А сама не видишь? Не догадываешься? — спросил он. У него был вид триумфатора, а на лице играл румянец. — Он пришел издалека, чтобы служить тебе.

— Но кто он… Я не понимаю… — проговорила Лея, продолжая отступать.

— Это же твой новый любовник, сама взгляни!

— Новый любовник… — Лея посмотрела на Гидеона, и ее рот скривился, словно она попробовала какую-то отраву. — Новый! — прошептала она. — Но ведь у меня нет ни одного…

Со временем (на самом деле, почти сразу) Лея решила, что Паслён — просто подарок судьбы, и он стал для нее чем-то вроде слуги, ее собственного слуги, ведь бедняга был совершенно без ума от нее. Эта огромная трясущаяся голова, маленькие глазки, противный горб, зажатый между плечами, — у него был такой жалкий вид, что отвергнуть его было бы просто жестоко. Кроме того, он обладал неимоверной силой. Он мог поднимать тяжелые предметы, двигать их, откручивать пальцами гайки, мог с завидной сноровкой вскарабкаться по приставной лестнице, чтобы починить труднодоступный механизм; без подмоги приносил в дом весь багаж какого-нибудь гостя, казалось, безо всякой натуги, не считая едва заметного подрагивания в ногах. Лея нарядила его в ливрею, а сам он где-то раздобыл к своему костюму ленты, ремешки с пряжками, маленькие кожаные мешочки и деревянные коробочки, и все вместе это придавало ему причудливый, почти сказочный вид. (Хотя, разумеется, он был никакой не тролль, как приходилось не раз повторять Лее, часто со смехом и возмущением; формальное определение, данное Бромвелом, гласило, что он карлик — значит, карлик, и точка.)

Говорил Паслён немного, но уж если говорил, это был целый спектакль. Лея была у него мисс Лея, он произносил ее имя каким-то полуобморочным шепотом и склонялся перед ней, сгибаясь чуть ли не вдвое, что выглядело комично и в то же время — так думала она сама — трогательно. Он умел играть на губной гармошке, показывал простые фокусы с пуговицами и монетками, а в моменты особого вдохновения — даже с котятами, делая так, что они исчезали и появлялись из его рукавов или из темных глубин его ливреи. (Иногда дети с тревожным изумлением наблюдали, как в его руках появлялись вещи или котята — при том что исчезли совсем другие, точно другие! — это пугало их, и по ночам они не могли заснуть от тревоги за те, пропавшие вещицы.) Несмотря на то что обычно он был настолько молчалив, что сходил за немого, Лея была уверена, что он обладает выдающимся умом и она может доверять его суждениям.

Его раболепие, конечно, вызывало неловкость — это было глупо, раздражало, отвлекало, но, с другой стороны, и льстило — однако, если он чересчур усердствовал в своем обожании, стоило ей дать ему шутливый пинок, как он тут же унимался. Несмотря на свою жутковатую внешность, горбун обладал явным чувством собственного достоинства… Он импонировал Лее, и она ничего не могла с этим поделать. Ей было жаль его, он развлекал ее, ей была по душе его преданность — да, он ей очень нравился, несмотря на то что остальные Бельфлёры — даже дети, даже слуги — этого не понимали.

Просто непостижимо, нет, как это гадко и эгоистично, что они недолюбливают бедняжку Паслёна, думала Лея. А ведь должны бы пожалеть его! Как они могут не замечать его неустанной энергии, его доброго сердца, его готовности (и страстного желания!) работать в замке, не получая жалованья, лишь за ночлег и еду! Ее не удивляло презрительное отношение Гидеона — она всегда считала его глубоко ограниченной личностью, настолько же обделенной эмоционально, насколько Паслён был обделен физически, и любое отклонение от нормы вызывало в нем страх (она вспоминала, как он трясся и мучился при появлении на свет Джермейн, так что ей пришлось потом нянчиться с ними обоими); но ее удивляло, что остальные члены семьи так невзлюбили карлика. Джермейн, видя его, старалась убежать, дети постарше тоже, бабка Корнелия сразу отводила взгляд, а слуги, те вообще поговаривали (поддавшись сплетням суевер ной дурочки Эдны, которую давно следовало гнать в три шеи), что он истинный тролль… Подумать только, тролль в доме Бельфлёров, в наше-то время! Но нельзя было отрицать очевидного: его никто не любил, и Лея решила, что не отступит — ни перед глупыми страхами Джермейн, ни перед вялыми, жалкими возражениями свояченицы (Лили не смела вступить в открытое противостояние с Леей — она была такая трусиха), даже перед отвращением Гидеона. Со временем, думала Лея, они полюбят его по-настоящему, полюбят не меньше, чем она.

Но в тот раз, когда его впервые увидела двоюродная тетка Вероника, Лею искренне поразило нечто не просто странное, но, казалось, необратимое в поведении старой дамы. Спускаясь вниз по широкой винтовой лестнице, держась одной рукой за перила, а второй, чтобы не споткнуться, придерживая и слегка приподняв тяжелые черные юбки, Вероника вдруг увидела, как Паслён (в тот вечер он впервые официально исполнял роль «личного слуги» Леи и был облачен в новенькую нарядную ливрею) придвигает стул своей госпожи ближе к огню; и вот, прямо так, с поднятой ногой в высоком ботинке на шнуровке, она замерла на месте, судорожно вцепившись в перила. С каким странным выражением глядела тетка Вероника на карлика, который, поскольку стоял согнувшись в три погибели, сначала ее не заметил. И только когда он начал пятиться назад, без устали кланяясь, то поднял глаза и увидел ее… и на какой-то миг тоже замер. А Лея, которая в другой ситуации скорее позабавилась бы, почувствовала почти неуловимую взаимную настороженность тетки и Паслёна; не то что они узнали друг друга, тут было сложнее — тут было другое (и это было почти невозможно объяснить): словно они оба почуяли своего. Словно то, к чему взывал и от чего бежал один, откликнулось в другом. (Позже вероника сидела за ужином, как шест проглотив; она притворилась, что потягивает свой бульон и потом гоняла еду по тарелке, будто один ее вид пробуждал в ней тошноту (была такая манера у тетки Вероники — несмотря на свои внушительные объемы, она считалась большой привередой), сделала два больших глотка кларета, после