Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс

своем уединении, и дядя Ноэль с Джермейн приезжали к ней в гости и проводили вместе чудесные дни: Джермейн было позволено помогать Матильде в работе, а Ноэль устраивался у огня, сбросив сапоги и блаженно шевелил пальцами ног в одних носках, зажав в зубах трубку. Он обожал перемывать косточки родственникам: «Ох и прожекты у нашей Леи! Она просто гении…» Он рассказывал сестре о выходках Юэна, о неприятностях Хайрама, и что там Эльвира высказала Корнелии, и чем занимались подрастающие детишки Лили; о, все эти дети растут так быстро! Матильда посмеивалась, но почти не говорила. Она с головой погружалась в работу. Ноэль жаловался на то, как бежит время, но она не соглашалась. «Иногда мне кажется, что время почти остановилось, — говорила она. — Во всяком случае, по эту сторону озера».

Одеяла, эти гигантские волшебные одеяла! — их Джермейн будет помнить всю свою жизнь.

«Прозорливость»: шесть на шесть футов, лабиринт синих лоскутов, такой хитроумный, что хотелось смотреть и смотреть на него, не отрывая глаз.

«Благословление»: мозаика треугольников, красных, ярко-розовых и белых.

«Чудотворное провидение»: словно галактика переливающихся лун.

Сшитые для чужих и проданные чужим людям, которые, очевидно, заплатили за них неплохую цену. («А почему мы не можем купить одно из них? — спрашивала Джермейн своего деда. — Почему мы не можем привезти одно из них домой?»)

«Божественный хронометр» был самым огромным, но Матильда шила его для себя — не на продажу; на близком расстоянии одеяло выглядело воплощением хаоса, потому что было ассиметричным, а квадратные куски отличались не только цветом и узором, но и фактурой. «Потрогай этот кусочек, а теперь другой, — ласково говорила Матильда, беря девочку за руку, — а теперь вот этот — видишь? Закрой-ка глаза». Колючая шерсть, мягкая шерсть, атлас, кружево, мешковина, хлопок, шелк, парча, рогожа, крошечные обрезки с плиссировкой. Джермейн крепко зажмуривалась и трогала ткани, «рассматривая» их кончиками пальцев, словно читая. «Ты понимаешь?» — спрашивала Матильда.

Ноэль жаловался, что от «Хронометра» у него в глазах рябит. Надо было отойти на несколько шагов, чтобы увидеть задуманный узор, но даже тогда он казался слишком затейливым — у бедняги просто раскалывалась голова. «Неужели нельзя смастерить что-нибудь попроще, маленькую атласную вещицу, — ворчал он. — Что-нибудь небольшое, миленькое».

— Я делаю то, что делаю, — бросала Матильда.

Бывало, что, находясь в замке, Джермейн зажмуривалась и представляла себя в домике Матильды. Как наяву она видела белых кур-леггорнов, копошащихся в пыли, и единственную тетину молочную корову с белой мордой, и Фокси — ярко-рыжего кота, ласкового, не то что замковые кошки. (Там повсюду бродили, путаясь под ногами, отпрыски Малелеила — и, хотя все они были поразительно хороши собой, но даже женские особи обладали вредным нравом. Нельзя было удержаться и не погладить одну из них — уж больно велик соблазн, — но ты рисковал получить царапину.) Еще у Матильды был ручной кардинал, он жил в плетеной клети, щебеча и треща, словно обычная канарейка. Джермейн живо представляла себе его ярко-красное оперенье и короткий и мощный оранжевый клюв. У самой ограды садика при кухне росла мальва. А для стирки в сарае стояло деревянное корыто с пестом — длинной оловянной ручкой с широким основанием. Еще там была каменная маслобойка с деревянной палкой-толкушкой. И веретено. И ткацкий станок, на котором Матильда плела свои коврики в ярд шириной из мотков крашеных ниток. (Ткать было нелегкой работой, тяжелее, чем шить одеяла. Особенно трудно было подобрать точное количество мотков для полоски каждого цвета.) В главной комнате стояли старинная железная дровяная печь и кровать Матильды, накрытая вместо покрывала одним из одеял ее работы — самая обычная: с балдахином с белыми оборками, с матрацем, набитым кукурузной шелухой, с пуховой периной. На высоко взбитых подушках гусиного пера красовались белые накрахмаленные наволочки, отделанные по краю кружевом ручной работы. Джермейн часто дремала на ней, а Фокси сворачивался рядом.

— Почему нам нельзя переехать к тете Матильде насовсем? — обиженно спрашивала Джермейн.

— Ты что же, хочешь бросить папу и маму? — сердился дедушка Ноэль. — Что ты такое говоришь!

Джермейн засовывала палец в рот, потом еще один и еще, и начинала сосать их с остервенением.

Паслён

Бельфлёры посуевернее называли Паслёна троллем (как будто кто-нибудь из них хоть раз встречал настоящего тролля!), но было куда разумнее полагать, как делали Лея, Хайрам, Джаспер, Юэн и другие «просвещенные» члены семьи, что он — просто карлик. Не совсем обычный карлик, каких можно встретить где угодно, — потому что Паслён со своим горбом, с широким и тонким, почти безгубым ртом, тянувшимся, казалось, от уха до уха, был, безусловно, особенным. Во-первых, он был удручающе уродлив. Может, кому и хотелось бы подружиться с ним, даже просто пожалеть — но его чересчур крупное, покрытое морщинами лицо с бесцветными глазками-осколками и отчетливой вмятиной на лбу (словно, как заметил кто-то, его ударили в детстве обухом), и эта вечная безумная безрадостная улыбка во весь рот были настолько отталкивающими, что люди в испуге отворачивались и у них учащался пульс; а всякая всячина, что он всегда носил при себе в бесчисленных кожаных мешочках и коробочках (по слухам, это были кусочки высушенных трупиков животных, но, скорее всего — лишь лекарственные травы: окопник, Черноголовка, белоку-дренник, барвинок и, собственно, паслён), источала тошнотворный запах, который усиливался во влажную погоду. Бромвел вычислил, что, выпрямись Паслён во весь рост, в нем было бы около пяти футов. Но его тело было так жестоко деформировано, позвоночник так изогнут, а грудь так сильно вдавлена, что сейчас его рост составлял лишь чуть больше четырех футов. Вот бедняга, говорили люди, увидев его впервые; вот так урод, бормотали они под нос, встретившись с ним еще и еще раз; чудовище, настоящий монстр, наконец заключали они, когда Ни самого уродца, ни Леи не было поблизости. (Одной из самых постыдных тайн Бельфлёров станет огромное влияние карлика на Лею. Ведь было очевидно, что ему удалось, как раз к четвертому дню рождения Джермейн, обрести для нее беспрецедентную ценность, а кроме того, завоевать ее полнейшее доверие — которое, увы, хотя никогда не переходило границу искренней привязанности между хозяйкой и ее слугой-фаворитом, тем не менее вызывало