Анафем - Нил Стивенсон

— Готов поспорить, это из разряда тех блюд, которые на вкус совсем не так плохи, как на вид, вкус, запах и ощупь, — сказал я, задерживая дыхание и подходя ближе.

— На что?

— Прости?

— На что споришь?

— Ты предлагаешь нам это попробовать?

— Я предлагаю тебе это попробовать.

— Почему только мне?

— Потому что ты предложил пари. И потому что ты — теор.

— А ты тогда кто?

— Исследователь.

— Будешь изучать мои симптомы? Сделаешь мой посмертный витраж?

— Да. Мы вставим его сюда.

Арсибальт указал на отдушину размером с мою ладонь.

Эмман подошёл ближе. Карвалла и Трис вернулись из мессалона и теперь стояли рядышком, глядя на нас.

Присутствие девушек всё решило.

— На что будем спорить? — спросил я. — У меня, если помнишь, снова только три вещи.

Одно из старейших правил матического мира запрещало нам ставить на кон стлу, хорду и сферу.

— Выигравший не будет сегодня убираться, — предложил Арсибальт.

— Идёт, — сказал я.

Чтобы выиграть пари, достаточно было объявить, что еда вполне сносная, и не сблевать — по крайней мере перед Арсибальтом. И даже проигрыш с лихвой искупило бы детское удовольствие, которое я получил, наблюдая за Трис и Карваллой: так трогательно они ойкали и жмурились, пока я зачёрпывал месиво и нёс ложку ко рту. Это был кусок чего-то створоженного, облепленный кляклыми волокнами и битой скорлупой. Покуда я счищал осколки языком, волокна скользнули в горло, таща за собой кубик, словно водоросли — тонущего пловца. Довольно долго я кашлял и давился, чтобы вернуть их обратно в рот, где смогу как следует пережевать. Это добавило сцене драматизма, а зрителям — острых ощущений. Я поднял руку, давая понять, что всё хорошо, и минуты две жевал, не желая повредить внутренности осколками. Наконец мне удалось проглотить склизкую, волокнистую, колкую массу. Я оценил шансы, что не сблюю, как шестьдесят к сорока.

— Знаете, — объявил я, — это немногим хуже, чем просто стоять над кастрюлькой и гадать.

— И как на вкус? — спросила Трис.

— Ты когда-нибудь прикладывала язык к контактам батарейки?

— Нет, я даже батарейки никогда не видела.

— М-мм...

— Так насчёт пари... — неуверенно начал Арсибальт.

— Да, — сказал я. — Счастливо тебе убраться. Уж постарайся, особенно когда запеканку будешь от формы отскребать.

Раньше чем Арсибальт успел возразить, зазвонил его колокольчик. Арсибальт ринулся прочь из кухни с таким лицом, что Карвалла и Трис прыснули со смеху.

В мессалоне препты расспрашивали Ж’вэрна — впрочем, куда более деликатно, — что же такое он ест, но теперь Пафлагон снова начал гнуть свою линию:

— Подобно космографу, который днём спит, а работает по ночам, когда видны звёзды, мы должны будем трудиться в лаборатории сознания, поскольку лишь в ней можем наблюдать действие Гилеиного потока. — Он что-то шепнул Арсибальту и продолжил: — Только теперь следует говорить не об одном ГТМ, а о фитиле: поток движется по сложной сети космосов, «более теорических» или «более ранних», чем наш.

Арсибальт вернулся в кухню.

— Пафлагону нужен не я, а ты.

— Зачем?

— Точно не знаю, — сказал Арсибальт, — но вчера мы с ним разговаривали, и я упомянул твою беседу с Ороло.

— Спасибо, удружил.

— Так что выковыряй осколки из зубов и вперёд!

В итоге всё время, пока препты ели второе, я пересказывал два экбских диалога с Ороло: о том, что мышление состоит из быстрого выстраивания в мозгу контрфактуальных миров, и это не только правдоподобно, но и легко объяснимо, если принять, что сознание распространяется на совокупность слегка отличающихся версий одного мозга, каждая из которых следит за своей слегка отличающейся версией космоса. Пафлагон подвёл итог, сформулировав то же самое куда лучше:

— Если Гемново пространство — ландшафт, и каждый космос — одна его геометрическая точка, то конкретное сознание — пятно света, которое скользит, как луч от прожектора, ярко освещая точки — космосы, расположенные близко, но быстро меркнет по краям. В ярком центре происходит взаимодействие между многими вариантами мозга. Полуосвещенная периферия вносит меньший вклад, а темнота вокруг — никакого.

Я благодарно отступил к стене, мечтая сам слиться с окружающей темнотой.

— Спасибо фраа Эразмасу, давшему нам возможность спокойно поесть, в то время как обычно мы вынуждены прерываться на разговоры, — сказал фраа Лодогир. — Возможно, нам следует поменяться местами: пусть сервенты сидят и едят молча, внимая прептам!

Барб хохотнул. В последнее время он все больше восхищался шутками фраа Лодогира, вызывая у меня неприятное подозрение, что фраа Лодогир — просто постаревший Барб. Однако по некотором раздумье я прогнал эту дурацкую мысль.

Лодогир продолжил:

— Должен сказать, что я полностью согласен с мыслью, которую только что высказал фраа Пафлагон: о нашем сознании как лаборатории для изучения так называемого Гилеиного потока. Но неужто услышанное — лучшее, на что мы способны? Ведь это сотое пережёвывание эвенедриковой датономии в самой примитивной её форме!

— Я два года в Барито писала работу по эвенедриковой датономии, — заметила Игнета Фораль скорее весело, чем обиженно.

Я вышел из мессалона, решив, что так будет вежливее, чем рассмеяться вслух. В кухне я налил себе стакан вина, выпил и тяжело упёрся руками в кухонный стол.

— Ты как? — спросила Карвалла.

Кроме нас с ней в кухне никого не было.

— Ничего, устал просто. Они все жилы из меня вытянули.

— Знаешь, я считаю, что ты говорил отлично.

— Спасибо, — сказал я. — Правда, я очень рад, что ты так считаешь.

— Прасуура Мойра говорит, мы наконец что-то делаем.

— Прости, я не понял.

— Она считает, что наш мессалон на пороге того, чтобы выдать нечто действительно новое, а не только обсуждать старое.

— Вот это и впрямь похвала! От такой чтимой лоритки!

— Она говорит, это из-за ПАКДа. Этого бы не было, если бы не они и не новые данные.

— Слышал бы тебя мой друг Джезри! — сказал я. — Он всю жизнь о таком мечтал.

— А ты о чём мечтал всю жизнь? — спросила Карвалла.

— Я? Не знаю. Наверное, быть умным, как Джезри.

— Сегодня ты был не глупее остальных.

— Спасибо! Если и так, то это благодаря Ороло.

— И твоей смелости.

— Некоторые назвали бы её глупостью.

Если бы не утренний разговор с Алой, я, наверное, влюбился бы в Карваллу прямо сейчас. Однако я был уверен, что Карвалла в меня не влюблена, а просто излагает факты, как они ей видятся. Конечно, здорово, когда красивая девушка делает тебе комплименты; я даже почувствовал приятный трепет, но он не шёл ни в какое сравнение с той электрической дрожью — как два пальца в розетку, — которая непрерывно била меня даже при коротком общении с Алой.

Следовало бы отпустить парочку комплиментов в ответ, но хвалёная смелость меня покинула. В присутствии лоритов невольно робеешь. Я понимал, что их необычный облик: выбритые головы, сложные узлы, превращающие одевание в многочасовой процесс, — это способ выказать уважение к предшественникам, напоминать себе каждый день, сколько труда нужно, просто чтобы войти в курс дела и научиться отсеивать старые идеи от новых. Однако моё понимание символизма не делало Карваллу проще и доступнее.

Нас отвлёк голос Ж’вэрна — за три вечера я так и не привык к его странному выговору:

— Поскольку мы, матарриты, ведём очень замкнутый образ жизни, возможно, даже суура Мойра не слышала о том, кого мы чтим под именем светителя Атаманта.

— Имя мне незнакомо, — признала Мойра.

— Для нас он талантливейший и самый тщательный интроспекционист, когда-либо живший на свете.

— Интроспекционист? Это какой-то пост в вашем ордене? — спросил Лодогир без обычного высокомерия.

— Можно сказать и так, — отвечал Ж’вэрн. — Последние тридцать лет жизни он посвятил тому, что глядел на медную миску.

— И что особенного было в этой миске? — спросила Игнета Фораль.

— Ничего. Однако он написал, вернее, надиктовал десять трактатов о том, что происходило в его сознании, пока он на неё глядел. По большей части в том же духе, что и рассуждения Ороло о контрфактуальностях: каким образом сознание Атаманта реконструирует невидимую сторону миски исходя из допущений, как она должна выглядеть. На этих идеях он выстроил метатеорику контрфактуальностей и совозможностей. Не входя в детали, скажу: она полностью согласуется с тем, что говорилось на нашем первом мессале о Гемновом пространстве и мировых путях. Он предположил, что все возможные миры действительно существуют и столь же реальны, как наш. Многие сочли его сумасшедшим.

— Однако именно это утверждает поликосмическая интерпретация, — сказала суура Асквина.