Птицы небесные или странствия души в объятиях Бога. Книга 2 - Монах Симеон Афонский

как будто безразличные ко всему. Каково же было мое удивление, когда я обнаружил их ночью у себя на шее; оказалось что это кровососы, от которых оставались большие красные шишки, чесавшиеся невыносимо. Такими же кровососами оказались и «железные бабочки», как мы их называли, – крупные насекомые, которые залетали в келью на огонь свечи, стуча своими «железными» крыльями.

С собой я привез спальник и маленькую палатку из парашютного шелка. Тоска по горным высям пересилила мое закончившееся терпение.

– Изнемогаю, отец Агафодор! Без горного воздуха задыхаюсь. Пойду поживу в палатке в лесу, где-нибудь на склонах Афона…

Видя мои сборы, иеромонах встревожился:

– Отец Симон, если вас обнаружит полиция, то может арестовать. Нужно у игумена взять благословение! И мне тоже, простите, нужно знать, где вы поставите палатку: вдруг разболеетесь?

Я пообещал взять благословение в Лавре в ближайший праздник, которым оказался Панигир в честь преподобного Афанасия Афонского. А пока я засунул в рюкзак вермишель, лукум, бензиновую горелку и кастрюльку, так мне не терпелось очутиться в зеленом сосновом лесу у горного родника. Следом за мной отправился отец Агафодор, неся сухари и фасоль. По крутым каменным осыпям мы взобрались повыше от тропы, опасаясь полицейских и лесников. Иеромонах, подняв для меня продукты, спустился вниз. Сердце снова наслаждалось лесным одиночеством, и я жадно вдыхал живительный горный воздух. Изрядно поплутав в скалах, я с изумлением наткнулся на скрытые ходы, которые, словно окопы с высокими стенками (в человеческий рост) из выложенных рядами камней, тянулись вдоль крутого склона. Если идти по такой тропе, снизу человека ни за что не увидеть – такой вывод напрашивался сам собой. Подивившись искусному умению древних отцов скрываться от любопытных глаз, я устремился по этим ходам в глубь скал. На ровной площадке, куда привела заброшенная тропа, стоял гигантский валун, размером с дом, откуда открывался вид на скит Кавсокаливия и на безбрежное море с тающими в дымке далекими островами.

В углублении валуна, у самой земли, я увидел странный круглый камень, прислоненный к нему. Этот камень мне удалось отодвинуть в сторону, а за ним обнаружилось темное отверстие, ведущее под валун. Когда удалось пролезть внутрь и глаза привыкли к темноте, я не поверил своей удаче: внутреннее пространство представляло собой небольшую пещеру высотой в человеческий рост, с каменным ложем в углу и маленьким окошком-дырой, через которую проникал слабый свет.

В дальних углах виднелись мрачные расселины, уходящие глубоко в скальные массивы, откуда тянуло холодом. Я забросал их камнями для безопасности, после чего начал устраиваться: в трещины по стенам вбил деревянные колышки – сосновые сучки, на которые повесил свои пакеты с вермишелью, фасолью и сухарями. Оставалось найти воду, но в ближайших окрестностях ее не удалось обнаружить. Скрепя сердце, пришлось вновь спуститься со складной пластиковой канистрой к роднику у креста на тропе. С плещущейся за спиной водой, уже в сумерках, я наконец поднялся к своей пещере.

Солнце садилось за вершиной Афона, которая бросила в море огромную конусообразную тень. Один, среди полного безмолвия, я сидел на теплом, еще не остывшем от дневного зноя валуне и молился, пока совершенно не стемнело. Море смутно блестело вдали, отражая матовую лунную дорожку. Сердце замирало от счастья. Я смотрел в звездный купол и не знал, как благодарить Бога: слов не требовалось, – молитва заменяла все слова…

Из-за резкого холода пришлось в полной темноте лезть в пещеру, подсвечивая себе фонариком. На каменном ложе не спалось и я продолжал молитву. Вдруг послышался грохот сдвигаемых камней: при свете фонарика я увидел, как из завала, устроенного мною, одна за другой выбирались большие крысы. Пытаясь достать до пакетов с вермишелью, они прыгали на них, срывались со скользкой поверхности пластика и падали. Некоторые хитрецы влезали на скальную стенку и с небольшого выступа пытались допрыгнуть до продуктов, но тоже не могли удержаться. Чтобы прогнать этих ночных разбойников, я замахнулся на них рукой. Некоторые разъяренные животные прыгнули в мою сторону, злобно блестя маленькими глазками. Поняв, что борьба будет долгой, я выбрался на холодный воздух и там заснул на камне, повесив еду на ветке дерева. Утром, заложив как следует все щели большими камнями, приготовил на газовой горелке фасолевый суп, не опасаясь незваных гостей. Ночью, как крысы ни пытались сдвинуть камни, они не смогли этого сделать, и я успокоился. Наконец все смолкло, и остальные ночные молитвы прошли без помех.

В один из прекрасных летних вечеров я сидел на обрыве в облюбованных мной скалах и молился. Морской простор окрашивался закатным пурпуром. Сильное жжение во всем теле побудило меня осмотреться: все ноги и тело были покрыты шевелящимися блохами. Укусы горели и болезненно ныли, а от их количества стало подташнивать. До слез в глазах я мучился всю ночь, не желая расчесывать места укусов, так как тогда расчесанные места словно жгло огнем. Лишь под утро я забылся в каком-то кошмаре. Но прошло и это. Неделя за неделей ум все погружался в молитву и невероятно жалко было вот так просто взять и уйти вниз, в душную жаркую Карулю.

Когда я спустился в нашу каливу, то заждавшийся иеромонах объявил, что нам пора идти помогать монахам Лавры на Панигире, потому что это наше послушание. Вся Лавра и весь ее двор заполнились множеством паломников, числом более трех тысяч, по утверждениям монахов. Рядом со своей койкой я внезапно увидел того самого пьянчужку, которому не подал милостыню на автобусной остановке в Салониках. Стыд и смущение охватили меня. Я подошел к этому человеку, раскладывавшему на своей койке матрас, и попросил прощения за то, что когда-то не дал ему денег, изъясняясь на ломаном греческом. Он узнал меня и засмеялся: