Классическая русская литература в свете Христовой правды - Вера Еремина

Попытка сжечь роман. Булгаков сжигал не всё, а только некоторые главы; что уж действительно он воспринял, это не только поэтику Достоевского, но и его поэтическое ремесло в полноте. Достоевский начинает писать “Преступление и наказание” от первого лица (от лица Раскольникова) и этот первый вариант - сжигает. У Достоевского всегда существует первый вариант, который летит в огонь (это называется по-писательски - “разогнать перо”), а потом он пишет заново.

Булгаков по образованию врач, но и Достоевский по образованию – техник, он закончил как и Брянчанинов военно-инженерное училище. Для Достоевского существует такое понятие как верная или не верная постановка художественной задачи и он настаивает, что неверная постановка художественной задачи прежде всего компрометирует главную мысль.

Постановка художественной задачи у Достоевского меняется в процессе написания и тогда роман летит в огонь (это признак ответственного отношения к своему делу). Первый вариант “Преступления и наказания” написан от первого лица, от лица Раскольникова и место ему в огне, потому что после постановки духовной задачи[236] (уже новой) рядом с героем оказывается героиня Софья Мармеладова, а повествование, разумеется, переходит к автору.

Достоевский пользуется тем, чту в математике называется краевая задача: он рассматривает поведение своих героев в некоторых крайних ситуациях для уяснения самому себе их характера; ни крайние ситуации, ни поведение в них героев потом в роман не войдут. Например, Разумихин в “Преступлении и наказании” для семейства Раскольниковых (для матери и сестры) выступает как мальчик на побегушках – “расторопный молодой человек”, как зовет его Пульхерия Александровна. Для того, чтобы играть роль мальчика на побегушках при любимой девушке да еще при ее матери, надо очень много смирения и большое внутреннее самообладание - и, прежде всего, не сорваться. А если Разумихин сорвётся? Вот этот вопрос Достоевский задает себе и проверяет – как будет вести он сам и как будет вести себя Дунечка. Там (в экстренной ситуации) Разумихин запил – не выдержал унижения. И Достоевский помечает: “Заметки к роману” – то есть для себя.

В окончательном тексте романа это отразилось – Разумихин приходит к Раскольниковым и застаёт, как Дунечка стала его горячо благодарить, потом сказала, что “нам придётся расстаться”, ничего не объяснила, ушла к себе и заперлась. Он приходит к Раскольникову и говорит, что “я пришел только обругаться, а теперь уж я знаю, чту я буду делать”.

- И что ты намерен делать?

- А тебе какое дело?

- Смотри, ты запьешь.

И Разумихин даже рад сознаться:

- Родька… Ты всегда был смышлён и никогда, никогда не был ты сумасшедшим! Это так: я знаю.

Но то его успокаивает, обнадёживает и, наконец, как бы, “назначает” его опекуном над матерью и сестрой – в качестве жениха сестры. Дело разъясняется.

Это отношение Достоевского к творческому процессу в значительной степени Булгаков воспринимает у него, поэтому в тетрадях часть листов – просто белая бумага; это значит, что всё, что там должно стоять, он знает наизусть (он потом продиктует), а то, что не нравится – тому место в печи.

Предположение о том, что Мастер – Булгаков (это тоже термин из математики), – тривиальное предположение. Даже в отличие от Льва Толстого, ни Достоевский, ни Булгаков не склонны изображать себя, кроме как в шаржах. Конечно, “Театральный роман” – это шарж, поэтому там фигурируют реальные люди.

Кстати о Льве Толстом. Уже поздний Розанов и уже после смерти Толстого, которого он знал лично, вспоминает одну его фразу – у меня нет героев. И Розанов замечает: “Врёшь, голубчик, твой герой – это твоё собственное непомерно разросшееся “Я””.

Булгаков (в отличие от Льва Толстого) может от своего героя отойти, он всё время смотрит на него с подобающего расстояния, поэтому именно в художественной системе Булгакова Мастер может и должен быть отдан аду. И свидетельств того, что место Мастера – ад, в романе несколько. Первое свидетельство – это сон Маргариты. “Ночью он оставлял ее (то есть Мастер) и мучилась она только в дневные часы (а тут приснился). Приснилось неизвестная Маргарите местность, безнадёжная, унылая, под пасмурным небом ранней весны. Приснилось это клочковатое, бегущее серенькое небо, а под ним беззвучная стая грачей. (Почему-то саврасовский пейзаж, но только понятый – В.Е.). Какой-то корявый мостик, под ним мутная весенняя речонка; безрадостные нищенские полуголые деревья; одинокая осина, а далее меж деревьев за каким-то огородом бревенчатое зданьице. Нето оно – отдельная кухня, не то баня, не-то – чёрт его знает что”.

Опять же баня, то есть опять Достоевский. У Достоевского в “Преступлении и наказании”, когда Свидригайлов приходит к Раскольникову, то говорит, что почему-то мы представляем себе вечность, как то, “чего и постигнуть нельзя – огромное, огромное. А почему же непременно огромное? А может, там просто деревенская банька; закопчённая, с пауками по углам”. Тут даже Раскольников не выдерживает и говорит – “неужели же Вы не могли представить что-нибудь утешительнее и справедливее?” А тот посмеялся и говорит – “а может, это справедливое то и есть и, знаете, я бы нарочно так сделал”.

И, действительно, помним, “холодом охватило Раскольникова при этом безобразном ответе” (холод-то адский).

“Неживое всё кругом какое-то и да того унылое, что так и тянет повеситься на этой осине у мостика (это уже Иуда – В.Е.); ни дуновения ветерка, ни шевеления облака, ни живой души – вот адское место для живого человека. И вот распахиваются двери этого бревенчатого здания и появляется он; довольно далеко, но он отчётливо виден: в оборванном, не разберёшь, во что одет, волосы всклокочены, небрит, глаза больные встревоженные; манит ее рукой, зовёт. Захлёбываясь в неживом воздухе, Маргарита по кочкам побежала к нему и в это время проснулась”.

Второе свидетельство - это когда Воланд пророчествует, что будешь ты все века получать в реторте гомункула.

То, что Мастер получает забвение, как Фрида, - это мы уже отмечали. Иван в свои лунные грёзы видит Мастера пугливо озирающегося, то есть без всякого преображения, а в прежнем ветхом естестве; вместо истинны и свободы – “ты будешь рассуждать мудро”.

Елена Сергеевна Булгакова. Девичья ее фамилия Нюренберг – это прибалтийская немка и когда по Рижскому перемирию Прибалтика отделилась, то их семья раскололась: две сестры оказались в России в Москве, а два брата в Прибалтике. Старшему брату досталось уехать с отступающей немецкой армией и он поэтому уцелел, а младший брат был расстрелян.

Обе сестры как-то примостились к актёрскому миру: Елена вышла замуж за сына Мамонта Дальского, то есть Неёлова, а сестра – за актёра МХТ Калужского и очень скоро стала секретаршей Немировича-Данченко. (Вот Поликсена Торопецкая – это чистейший шарж: это как раз свояченица Булгакова).

Елена с Неёловым прожила недолго, и в 1921 году она и ее второй муж командарм Шиловский – в приемной патриарха Тихона, так как расторжение церковного брака есть дело епархиального архиерея, а таковым по Москве является патриарх. Развод с первым мужем был получен и они венчаются; двое детей: старший Евгений, названный в честь отца и второй - Сергей. Елена с Шиловским жила нормально более семи лет и тут возникают на горизонте Михаил Афанасьевич с Любовью Алексеевной (жена), урожденной княжной Белосельской-Белозерской.

Дальше дело разъяснит набросок Булгакова “Адам и Ева”, который, конечно, публиковать нельзя – этот набросок автобиографичен. Муж Маргариты, хотя и остается за кадром, видно, что совершеннейший тютяй: ведь всё-таки отношения с Мастером длились более полугода (с марта-апреля и по октябрь) и не заметить, что жена давно стала чужим человеком, – это надо уметь.

Надо сказать, к чести Евгения Александровича, он вел себя иначе. В наброске “Адам и Ева” фигурировал у оскорбленного мужа в руках пистолет; там фигурирует виновная жена, которая повисает на руке с револьвером и кричит – “убивай нас обоих”. Словом, как сказал бы Достоевский, – “дамы наши должны были быть довольные, зрелище было богатое”.

По требованию мужа Булгаков и Елена Сергеевна прекратили всякие сношения, как бы “раззнакомились”; и всё‑таки через год уже сама Елена Сергеевна его вновь “нашла”. И тогда уже Булгаков написал Шиловскому от себя, что это воля самой Елены Сергеевны, чтобы нам теперь соединиться – и уже навсегда. Тут уж командарм вынужден был отступить, детей поделили – старшего с отцом, младшего с матерью, - а спустя некоторое время и покинутый муж женился на дочери “советского графа” А.Н. Толстого.

Но опять и Булгакову и Елене Сергеевне пришлось просить церковный развод; а предстоятелем (и епархиальным архиереем Москвы) был к тому времени митрополит Сергий. И хотя им обоим предстоял третий брак, разрешенный церковными канонами, но по каким‑то причинам митрополит Сергий отказал.