Классическая русская литература в свете Христовой правды - Вера Еремина

Существует поэт, почти неизвестный широкому читателю, Владимир Луговской, – это был большой поэт. Его стихи про “Ту, которую я знал” – это стихи большого поэта.

Но мы сейчас рассмотрим притчу, типа сказочки, “Медведь”, сочинённую в 1938 году.

Девочке медведя подарили.

Он уселся, плюшевый, большой,

Чуть покрытый магазинной пылью,

Важный зверь с полночною душой.

Девочка с медведем говорила,

Отвела для гостя новый стул,

В десять спать с собою положила,

А в одиннадцать весь дом заснул.

Но в двенадцать, видя свет фонарный,

Зверь пошел по лезвию луча.

Очень тихий, очень благодарный,

Ножками тупыми топоча.

Сосны зверю поклонились сами,

Всё ущелье начало гудеть,

Поводя стеклянными глазами,

В горы шел коричневый медведь.

И тогда ему промолвил слово

Облетевший многодумный бук:

- Доброй полночи, медведь! Здорово!

Ты куда идешь‑шагаешь, друг?

- Я иду сегодня на веселье,

Что идет у медведей в горах,

Новый год справляет новоселье,

Чатырдаг в дыму и в облаках.

- Не ходи, тебя руками сшили

Из людских одежд людской иглой,

Медведйй охотники убили,

Возвращайся, маленький, домой.

Кто твою хозяйку приголубит?

Мать встречает где-то новый год,

Домработница танцует в клубе,

А отца - собака не найдет.

Ты лежи медведь, лежи в постели,

Лапами не двигай до зари

И, щеки касаясь еле‑еле,

Сказки медвежачьи говори.

Путь далёк, а снег глубок и вязок,

Сны прижались к ставням и дверям,

Потому что без полночных сказок

Нет житья ни людям, ни зверям.

Это притча - медведей охотники убили, возвращайся, маленький, домой. Тебя руками сшили из людских одежд людской иглой. Действительно, ты составлен из лоскутов всё той же идеологии и сшит теми же средствами.

Вот такой как бы пятачок для свободного писания - вот такой пятачок был оттоптан, начиная с 1934 года. Какое имя приходит в голову для обитателей такого пятачка? Конечно, же, Константин Паустовский: и довоенный и сразу послевоенный – это всё такая маленькая наивная проза, но она для утешения; она немножко верноподданная, например, “Тост”; она бывает такая полусказочная, типа “Старого повара”. Но в то же время это другой стиль, так как никакому Фадееву не придет в голову написать как женщина, прижавшись к косяку, гладит этот косяк, потому что это единственное, что у нее осталось как память, когда забирали любимого (“Ручьи, где плещется форель”); никакому из советских писателей не доступен вот этот тон, всё‑таки человеческий. Вот эта домашняя интимность, часто очень наивная, но всё-таки эта домашняя интимность, эта тихая человечность – это именно “медвежачьи сказки”, которые действительно станут уделом многих. Другое дело, что на медвежачьи сказки тоже нужен талант.

Александр Грин: это его “Золотая цепь” с Ганувером; это его “Дорога никуда”, и так далее – это как раз тоже самое, то есть это как раз медвежачьи сказки, вот такого тихого, полу‑дозволенного, умеренного романтизма. Особенно “Золотая цепь” с фантастическим сюжетом: нашедший золотую цепь продает ее, становится каким-то сногсшибательным бизнесменом и выкупает эту цепь, только часть ее не находит. Причем, всё это могло выйти в печать только где-то на периферии, так как нельзя советскому читателю рекламировать бизнесменов.

Вся официальная литература, то есть литература разрешенная (рекомендованная) и включенная в программу, начиная с 1934 года становится идеологической; и не просто идеологической, а идеологизированной. Всё, что выпадает и оказывается не пропитанным идеологией, западает только где-то на периферии и по причине ржавой машины не всегда обращает на себя внимание и не всегда “доходят руки” автора убрать.

У Булгакова, например, главный страх мастера, сошедшего с ума – к нему в комнату влезает спрут, то есть существо, которое не имеет головы, но у него чрезвычайно цепкие щупальцы, которые захватывают, хватают и препровождают в ад.

Надо сказать, что не только в литературе, но и во всей идеологии, все бояться “попасть в пасть”. Тот же Флоренский пишет родным, что когда его посадили в 1934 году, у него была первая мысль – слава Богу, потому что по крайней мере не надо вздрагивать до 4-х утра: все сидели как куры на насесте и дрожали, когда придут.

Хотя не надо забывать, что тот же Флоренский был человеком абсолютно лояльным, лояльным до последнего фибра своей души. Например, когда в Чехословакии в 1932 году собрались издавать полное собрание сочинений Розанова, то ему предложили быть редактором. Очень любопытно, чту он отвечал – он отвечал, что “это противоречит букве и духу нынешней политики Советского государства”.

Все боялись даже вздохнуть, как впоследствии выразится Солженицын – “рыба ведь не борется против рыболовства, а она только норовит проскочить ячею, а для этого она должна быть маленькой”.

Начинается такое вот уменьшение в размерах, обмеление и, наконец, тихое‑тихое расползание по щелям; и так до самой войны, почему и войну-то восприняли как “ветер освобождения”; семь лет до самой войны идет тихое существование в своей щели, в своей лунке, в своей дыре.

Этот период было бы очень трудно завершить, его можно только прекратить, как и исторически он и был именно прекращён 22 июня 1941 года.

Лекция №20 (№55).

Михаил Афанасьевич Булгаков; роман “Мастер и Маргарита”.

1. Почему роман остался не прочитанным?

2. “Мастер и Маргарита” в окружении литературных аллюзий.

3. Кто автор вставного романа?

4. Отношение персонажей к дьяволу; отношение их к спасению.

5. Чему верить в романе?

Почему роман остался не прочитанным - даём два предварительных ответа.

1. Это основа всякой филологии – искусство медленного чтения. Этим искусством медленного чтения не обладали ни критики советского периода, начиная с Лакшина, ни писатели советской выучки, начиная с Симонова. Этим искусством также мало обладали и архиереи. Например, если бы Антоний Храповицкий прочел у Достоевского, что Алеша Карамазов уже после пережитого потрясения и обращения, во сне по ночам регулярно играет с бесами (он во сне, когда человек себя мало контролирует, начинает хулить Бога, а бесы вокруг; он перекрестится, те отбегают и так всю ночь. Сны такие приходят недаром, они приходят, потому что есть почва), то он не стал бы утверждать, что образ Алеши написан с него.

2. Люди мало сведущие разбирают человека всё-таки сведущего[233], всё-таки Булгаков – сын профессора Киевской духовной академии и воспитан в среде, во всяком случае, церковно просвещенной. Например, никому из критиков не пришло в голову спросить тоже на материале, так сказать, теоретическом, а потом на материале романа – что подвластно дьяволу? И каждый из нас записывает этот вопрос большими буквами, а потом помечает – после искупления, когда уже “осужден князь мира сего”. И оказывается, мы отвечаем как православные, что только то, где он имеет область (тот же корень, что и слово “власть”), где он имеет власть. И поскольку после искупления, то область его только та, которая открывается ему свободной волей человека или он сам, дьявол, соблазняется драгоценной победой. “Драгоценная победа” – это тоже из Достоевского – диалог Ивана Карамазова с чертом: только то и делал, чтоб искушать пустынников, которые десятками лет в пустыне-то спасаются (с кривой усмешкой спрашивает Иван Карамазов), акриды едят. А тот ему отвечает: “милый мой, только это и делал, у нас ведь тоже своя арифметика – весь мир и миры забудешь, а к одному такому алмазу прилепишься –победа‑то драгоценна” (“Братья Карамазовы”, ч.IV, кн.11).

Дьявол, соблазняющийся драгоценной победой, однако, имеет власть и над подвижником благочестия, но только тогда, когда ему попускает Господь, то есть тогда, когда это нужно самому подвижнику для чего-то, например, для преодоления гордости.

Вообще роман “Мастер и Маргарита” полон литературных аллюзий; и, прежде всего, это аллюзии из Достоевского. Уж самый разительный пример – это оторванная голова; оторванная голова в театре при всей публике и затем приставленная в театре же при всей публике – это Достоевский, в “Подростке”, когда старого князя Сокольского приводят на квартиру Подростка, то есть к Петру Ипполитовичу и когда сам Подросток мчится к другим персонажам, а больше всего ищет Татьяну Павловну, и этому несчастному Петру Ипполитовичу, который – мелкий бес, достается развлекать старого князя; и он ему рассказывает будто бы за истинное происшествие, что, значит, в театре при всей публике иллюзионист отрывал головы у людей и при всей же публике сажал их обратно. Это вызвало у старого князя целый взрыв негодования.