Французская волчица — королева Англии. Изабелла - Элисон Уэйр

Еще больше повергал баронов в ужас досуг их государя. Он любил копать канавы в своих поместьях, укладывать соломенные кровли, подрезать живые изгороди, штукатурить стены, работать с металлом, подковывать лошадей; он садился вместо кучера на повозки, занимался греблей, плаванием — даже в феврале — «и увлекался прочими простонародными делами, недостойными королевского сына».{137} Трагедия заключалась в том, что у Эдуарда были все задатки великого короля: «Если бы только он уделял военному делу столько же внимания, сколько деревенским забавам, то высоко поднял бы славу Англии, и его имя гордо звучало бы по всей стране»?{138}

Что еще хуже, деревенские забавы неизбежно приводили к фамильярным отношениям самого низкого пошиба между королем и простолюдинами, чье общество он откровенно предпочитал обществу знати.{139} Его манера обращения с простыми подданными была благосклонной и даже дружеской — слишком дружеской, по мнению баронов, которые страдали, видя, как он якшается с конюхами, возчиками, землекопами, мастеровыми, гребцами, матросами, «грубыми и ничтожными особами». А уж его дружбу с художниками, шутами, фиглярами, певцами, хористами, актерами и жонглерами им оставалось только оплакивать.{140}

На наш современный взгляд, некоторые связи Эдуарда II свидетельствуют, что он был довольно образованным человеком. Превыше всего он любил «лицедейство» и стал большим покровителем писателей и актеров. К сожалению, ни одна из пьес, или «интерлюдий», которыми он восхищался, не дошли до нас полностью. У нас есть только отрывок из комедии «Писец и девица». Но даже это вполне невинное удовольствие вызывало критику, поскольку аристократия тех времен в большинстве своем презирала театральные представления как нечто вульгарное и презренное.

Король был также весьма начитан, любил поэзию и даже сам немного сочинял.{141} Французский язык в норманнском варианте был его родным языком, но он знал и латынь{142}, и к тому же был большим любителем писать письма.{143} Он собирал изысканно украшенные книги французских романов и легенд; он также одолжил — и не вернул — рукописные жизнеописания святого Ансельма и Фомы Беккета из библиотеки при церкви Христа в Кентербери. Эдуард питал склонность к музыке и содержал при дворе ансамбль генуэзских музыкантов: среди них были два трубача, рожечник, арфист и барабанщик. Король и сам, видимо, умел играть — ему принадлежал уэльский инструмент, называемый «crwth», нечто вроде ранней разновидности скрипки.{144}

Эдуард, несомненно, был тщеславен; он всегда одевался элегантно, порой рядился, как павлин, и тратил много денег на одежду и украшения. Как раз эта черта особой критики не вызывала: королю подобало выглядеть красиво, и он, будучи хорош лицом и строен, наверняка так и выглядел. Он любил роскошь и был «великолепен в быту»{145}, но позволял себе также «излишества и вольности». Если вспомнить, что в наследство от отца он получил огромные долги, можно признать его вкусы излишне экстравагантными.{146}

Король любил животных; он был страстным поклонником собак и лошадей и отличным наездником. Он сам воспитывал и обучал своих лошадей и гончих. По его заказу главный егерь Уильям Твичи написал «L'Artdela Venerie» («Искусство охоты») — самое раннее из дошедших до нас руководств такого типа. В молодости у Эдуарда был даже лев, к которому он приставил отдельного служителя и повсюду возил зверя за собой в особой тележке, привязанного серебряной цепью. В конюшнях Лэнгли у Эдварда стоял верблюд.{147}

Эдуарду было свойственно бойкое чувство юмора, он с удовольствием устраивал розыгрыши и грубые шутки. Однажды он заплатил королевскому живописцу Джеку Сент-Олбенсу 50 шиллингов «за то, что плясал на столе перед королем и рассмешил его до упаду»;{148} другого человека наградили за то, что он очень смешно упал с лошади на глазах у государя.{149} Эдуард содержал на жалованье нескольких шутов и позволял себе вступать с ними в потешные драки. Как-то раз ему пришлось выплатить возмещение ущерба шуту по имени Роберт, которому он случайно нанес травму во время шумной игры в воде.

Эдуард смолоду был азартным игроком; счета его Гардероба[32] показывают, что он проигрывал немалые суммы в таких вульгарных играх, как кости, орлянка или «броски» (pitch and toss).{150} К тому же он был еще и гурманом, умел оценить блюда и вина — но зачастую пил неумеренно и в пьяном состоянии мог выболтать кому попало «свои тайные думы и ссорился по малейшему поводу с окружающими».{151} Впрочем, он и трезвый также был «скор и непредсказуем на слово».{152}

Эдуард бывал также своенравен и упрям, раздражителен, злопамятен. Постаравшись, его можно было довести до изощренной жестокости;{153} Хигден утверждает, что он был «бешеным» даже со своим ближайшим окружением. Страсть, гнев и обида могли жечь его годами, и взрывы знаменитого нрава Плантагенетов не оставляли у наблюдателей сомнений в том, чей это сын. При всем том Эдуард был слаб характером, лишен чутья и верного суждения, не умел сочувствовать другим людям и во многих отношениях не отличался блеском индивидуальности. Ленивый по натуре, он любил подолгу валяться в постели по утрам{154}, и часто с таким трудом принимал решения, что доводил до отчаяния всех советников. Такие качества могли стать роковыми для правителя в тот век, когда монархи не только царствовали, но и правили.

Зато если уж Эдуард привязывался к кому-то душой, то проявлял свои чувства открыто, мог быть «восхитительно щедрым»{155} и неуклонно верным. В обществе он был обходителен, умел вести беседу, интересно рассказывал и остроумно шутил. Он был также хорошим, любящим отцом своим детям.

Ко всему прочему король был искренне благочестив и особенно поклонялся святому Фоме Беккету[33]. Королева Изабелла вскоре разделила с ним это поклонение. Они оба часто навещали гробницу убиенного святого в Кентербери; Эдуард побывал там целых шестнадцать раз. Король часто посещал мессы, проводил немало времени со своими капелланами и щедро раздавал милостыню. Он оказывал особое почтение монахам-доминиканцам, для которых основал и щедро украсил обитель в Лэнгли.

Однако всех добрых качеств Эдуарда было недостаточно, чтобы завоевать уважение своего народа; напротив, его недостатки, в частности, неразборчивость при выдвижении фаворитов и упорное предпочтение всего, что касалось этих фаворитов, государственным делам, а также откровенная гомосексуальность, наносили ущерб самому институту монархии. По сути, ни один из королей Англии не навлек на себя столько порицаний современников, как Эдуард II.

* * *

Эдуард II начал царствовать на волне общественного одобрения, но безответственно пренебрег этим, увлекшись выдвижением Гавестона, который стал теперь «особой, о коей больше всего говорят» при дворе. Король относился к Гавестону как к ровне и кровному брату, чуть ли не второму королю и соправителю{156}, прислушиваясь к его советам и отвергая «советы других вельмож»{157}, и раз за разом выдавал ему тысячи фунтов из своей уже основательно опустевшей казны.{158} Именно Гавестон, а не знатные вельможи, контролировал систему королевского патронажа и вдобавок брал взятки, чтобы предоставить людям желаемые ими блага. Это оскорбляло знать, которая не считала справедливым платить за привилегии, по обычаю предоставляемые непосредственно королем. Казалось, в Англии было теперь два короля — «один по имени, другой взаправду».{159}

Узурпация Гавестоном прав на оказание покровительства частным лицам была одной из главных причин «гнева и ревности» баронов. Другая, видимо, заключалась в отвращении, которое они питали к его развратной связи с королем. Но наиболее непереносимой была его наглость. Согласно «Жизнеописанию Эдуарда Второго»,

«Пирс не желал помнить, что когда-то был скромным оруженосцем. Ибо Пирс никого не считал ни равным себе, ни высшим, кроме одного лишь короля. Воистину, его физиономия выражала большее высокомерие, чем лицо короля. Его наглость невозможно было терпеть баронам, и она стала первейшей причиной ненависти и затаенной злобы».

Отметим, этот же летописец твердо верил, что «если бы Пирс с самого начала вел себя с вельможами благоразумно и скромно, ни один из них не стал бы его противником».{160} Но Гавестон ничем не поступался, чтобы утешить баронов; безмерно бестактный, он, похоже, лез из кожи вон, чтобы возбудить их гнев, не задумываясь о последствиях. Король же, «вообще не способный любить наполовину, в отношении к Пирсу, говорят, забывался совершенно»{161} и ничего не делал, чтобы укротить его: «чем горячее люди нападали на Гавестона, тем крепче король любил его».{162} Оба они вели очень опасную игру.