Измена. (не) Любимая жена - Лада Зорина

желает тебе только лучшего.

Он не сдержался и хмыкнул.

— Ну надо же. Так вот чем была твоя последняя выходка? Радением за мои интересы?

В умело подведённых тёмными тенями глазах зажглись насмешливые искорки:

— Ты так и не можешь в это поверить, да? Не можешь понять, что мне совершенно неважно, кого ты считаешь самым близким тебе человеком. Им всегда — всегда! — буду я.

Двери лифта разъехались, и они вышли, но вместо того, чтобы направиться к своим апартаментам, он снова подхватил её под локоть и увлёк в уютный альков, где полукругом стояли банкетки и высилась роскошная кадка с каким-то пышно-зелёным растением.

— В кафе ты не захотела. Значит, здесь поговорим.

Марина не сопротивлялась, но во всём её виде читалось откровенное разочарование. Она рассчитывала на большее.

— Герман, почему ты меня так жестоко отталкиваешь?

— Ты обещала мне доказательства. Ты мне позвонила. Я приехал. Я даже закрыл глаза на твоё самоуправство. Чего ещё ты, мать твою, хочешь?

— Ты знаешь, чего я хочу, — тихонько мурлыкнула она и дотронулась до его щеки, заставив его отстраниться. — Я хочу вернуть то, что у нас было.

Он медленно выдохнул, пытаясь отыскать в себе силы и терпение как-то пережить этот мучительный разговор. Всё, о чём он мог сейчас думать, это чёртовы доказательства.

— С чего ты вообще взяла, что мы когда-нибудь будем вместе? — он старался говорить как можно спокойнее. — Мы расстались годы назад.

Марина поморщилась:

— Об этом необязательно напоминать. Но я готова ждать, Герман. Я правда готова. Мне неважно, кого ты зовёшь своей. Ксюшу, с которой у тебя после меня ничего так и не сложилось. Ирину, которая наставила тебе рога и поплатилась. Или обожаемую тобою Лилю, которая пошла по её стопам.

Больно.

До отупения.

Её слова прошили его насквозь, будто зазубренная стрела.

— Доказательства, — прорычал он ей прямо в лицо.

— Да ты готов силой из меня их вырвать, — усмехнулась она, заглядывая ему в лицо. — Но ты ведь должен помнить, что мы не обсудили условия платы.

— То есть твои сладкие песни о том, что тобою движет любовь к правде и забота о моих интересах, уже не котируются? — саркастично напомнил он ей. — Теперь тебе нужна плата, заботливая ты моя. Я согласен. Сколько? Я выпишу чек прямо сейчас.

Марина сжала чувственно алые губы:

— Мне не нужны твои деньги. Я и так достаточно получаю. Ты щедрый начальник, Герман. Я это очень ценю. Но и ты пойми. Не представляешь, чего мне стоило разжиться этим сокровищем. Столько времени и усилий… Эту запись мне пришлось буквально отвоевать. Никто ведь не хочет проблем. Особенно если речь о тебе. Тебя ведь боятся. Вспомнить только, что ты сотворил с любовником своей Ирины…

— Доказательства, — повторил он, уже плохо владея собой. — Не играй со мной, Марина. Или я не посмотрю, что наши отцы как братья. Ты понятия не имеешь, на что я способен.

— Да мы знакомы всю жизнь, — шепнула она. — Я знаю, на что ты способен. Это в тебе и люблю. Всего тебя люблю, Герман. И хочу тебя. Очень. Заплати мне — и запись твоя.

Глава 20

— Это единственная валюта, которой ты, значит, берёшь? — его голос охрип, и эту перемену она неосмотрительно приняла на свой счёт. Серый взгляд подёрнулся чувственной поволокой.

— С тебя — да, — казалось, она вот-вот облизнётся.

Эта женщина знала цену своей красоте и не брезговала пускать своё оружие в ход, когда того требовали обстоятельства или её неутолённые желания.

— Видимо, я должен чувствовать себя невероятно польщённым.

— М-м?.. — она ждала объяснений, пока её пальцы медленно гладили лацканы его пиджака.

— Очевидно, я по старой дружбе вхожу в сравнительно узкий круг твоих знакомых, для кого цену ты не сильно-то задираешь.

Ей хватило пары лишних мгновений, чтобы со всей ясностью осознать смысл сказанного.

В серых глазах сверкнуло холодное пламя. Марина оторвалась от него, замахнулась и… её рука увязла в его железной хватке.

Невольно вспомнилось, как совсем недавно его давно небритую щёку хлестнуло неожиданно острой болью от ярости той, кому он бросал в лицо свои обвинения.

Наполненный слезами зелёный взгляд и дрожащие губы.

В тот миг он почти её ненавидел. Ненавидел за то, что боль как минимум отчасти чувствовалась заслуженной.

Он словно хотел этой боли. Она хоть ненадолго глушила ту, что давила ему между рёбер.

Эта боль была до извращённого сладкой, правильной. Такую боль он приветствовал.

Герман оттолкнул от себя бледную руку с хищным алым маникюром.

Марина ойкнула, нахмурилась и покрутила изящным запястьем:

— Ахматов, ты как с цепи сорвался. Что ты вообще себе позволяешь?

— Что я себе позволяю? — Герман надвинулся на неё, заставив отступить в глубину каменного алькова. — Ни наше с тобою знакомство, ни близость наших семей никогда не дарили тебе особенные привилегии, темпераментная ты моя. И то, что в последнее время ты с такой частотой на этот счёт заблуждаешься — только твоя проблема. Не моя.

Она помолчала, а потом вдруг растянула губы в хищной улыбке:

— Верно. Не твоя. Твоя-то проблема, Ахматов, куда-а-а хуже. Я всего лишь пыталась подсластить тебе горькую пилюлю. Настолько горькую, что не уверена, сможешь ли ты её проглотить.

Боль и напряжение внутри грудной клетки дали о себе знать с новой силой. Но его боль всегда переплавлялась в гнев. А гнев требовал выхода.

— У меня есть к тебе предложение, Игнатьева. Очень выгодное предложение, — он опёрся ладонью в стену у её виска и склонился к ней, видя, как мгновенно, будто по волшебству, расширились её зрачки.

— Какое?.. — с придыханием вопросила она.

Наверняка уже предвкушала. Пожалуй, он действительно слишком многое в последнее время ей позволял. Игнатьева уверовала в свою неприкосновенность. В принадлежность к клану, к семье, к воображаемой элите, на авторитет которой ни у кого не хватит духу посягнуть.

— Ты наконец-то прекращаешь со мной торговаться, и я оставляю тебя на твоей должности. По старой дружбе. Я даже закрою глаза на твои недавние выходки.

Красивое лицо в момент ожесточилось:

— Выходки? Да пойми же ты, сумасшедший, я о тебе забочусь!

— И как расценивать вот это? — он окинул взглядом её затянутую в офисный костюм фигуру, застывшую в призывной позе. — Как проявление заботы, я полагаю?

Его терпение истощалось. Он лишь надеялся, что внутренний зверь не вырвется наружу раньше времени и не примется вытряхивать информацию силой.

Но минуты текли, а с ними таяли и надежды.

— Я тебе уже объяснила, — Игнатьева внезапно потупилась, разыгрывая из себя смущённую школьницу. — Ты мне нужен, Ахматов. Я хочу