Где Бог когда я страдаю? - Филип Янси

И как я не знаю, откуда пришел, так не знаю, куда иду, знаю только, что за пределами земной жизни меня ждет либо вековечное небытие, либо длань разгневанного Господа, но какому из этих уделов я обречен, мне никогда не узнать. Таково мое положение в мироздании, столь же неопределенное, сколь неустойчивое. И вот мой вывод: ни в коем случае не следует убивать время на попытки разгадать уготованный людям жребий. Может быть, я и рассеял бы хоть отчасти свои сомнения, но не желаю тратить на это силы, шага лишнего не сделаю, чтобы найти ответ».

Глядя на легкомысленных людей, Паскаль в изумлении качает головой:

«Что за чудовищное зрелище являет собой человеческое сердце, в котором крайняя чувствительность к любому пустяку уживается с поразительной бесчувственностью к самому важному! Непостижимая зачарованность, противоестественная слепота, знаменующая всевластие той силы, которая их наслала!»[12]

Некоторые религии либо полностью отрицают боль, либо пытаются подняться выше ее. Христианство же стоит на том, что страдание — это реальность нашего мира, доказательство его падшего состояния. Многие не принимают христианское объяснение происхождения страданий. Но мысль о том, что страдание вошло в мир в результате злоупотребления данной человеку свободой, идея мира грандиозного, но падшего, соответствует реальности — двойственной природе мира и обитающего в нем человека.

Мы похожи на людей, переживших кораблекрушение, — на Робинзонов, выброшенных на пустынный берег. От прежней жизни у нас остались лишь немногие реликвии.

Честертон так пишет о христианском мировосприятии: «Современный философ твердил мне, что я — там, где и должен быть, а я не находил себе места. Но вот я узнал, что я — не там, где надо, и душа моя запела, как птица весной. Внезапно осветились забытые комнаты в сумрачном доме детства, и я понял, почему трава всегда казалась мне удивительной, как зеленая щетина гиганта, и почему я так скучал по дому у себя, на земле».

Оптимисты пытались убедить его, что этот мир — лучший из возможных, но он никак не мог с ними согласиться. Христианские утверждения о том, что мы выброшены на мятежную планету, оказались убедительнее:

«А главное, встала на место проблема оптимизма, и в тот же миг мне стало легко, словно встала на место кость. Чтобы откреститься от явного кощунства пессимизма, я нередко называл себя оптимистом. Но современный оптимизм оказался унылым и лживым — он тщился доказать, что мы достойны этого мира.

Христианская же радость стоит на том, что мы его недостойны»[13].

Бывает, что мегафон боли производит обратное действие: люди отворачиваются от Бога, который допускает страдание. С другой стороны, боль, как это было с Честертоном, способна привести человека к Богу. И как радостно верить Богу, когда Он говорит, что земная жизнь — еще не конец, и Он готовит прекрасную обитель для тех, кто последует за Ним на этой охваченной страданиями планете.

Трудно быть тварью. Мы думаем, что мы достаточно сильны, чтобы управлять миром без боли и страданий. Но страдания напоминают человеку о его зависимом положении. Мы полагаем, что мы достаточно мудры, чтобы самим придумывать законы нравственности, что у нас хватит сил стать праведниками. Нам кажется, что нам не нужен мегафон боли. Но, как показывает история, произошедшая в Эдемском саду, мы ошибаемся. Мужчина и женщина, жившие в мире, где страдания не было, пошли против Бога.

У нас, потомков Адама и Евы, тоже есть выбор. Можно довериться Богу или обвинить Его в уродстве нашего мира.

По ком звонит колокол

Если вы сомневаетесь в том, что страдание — это рупор, пойдите в отделение реанимации любой больницы. Вы увидите там самых разных посетителей: бедных и богатых, красивых и неприметных, черных и белых, умных и наивных, верующих и атеистов, интеллигентов и работяг. В отделении интенсивной терапии все различия стираются.

Здесь все посетители связаны одной, страшной тревогой: тревогой за близкого человека, который находится между жизнью и смертью. Здесь не важны финансовое и социальное положение, религиозные взгляды. Здесь забывают о расовой неприязни. Здесь чужие люди утешают друг друга или, не стесняясь, вместе плачут. Здесь многие впервые постигают тайну жизни и смерти. Сюда приглашают священника. Громкий голос страдания способен поставить многих людей на колени, заставить задуматься о самом главном. Как с сожалением заметил Гельмут Тилике, капеллан нужен в больнице, а на вечеринке его не ждут.

В этом, я считаю, и есть неизмеримая ценность страдания. Над нашей планетой стоит неумолкающий стон, она взывает об избавлении и исцелении. Но мы отказываемся слышать этот вопль до тех пор, пока нас не заставят прислушаться страдание или смерть. Я не говорю, что Бог допускает страдание, чтобы до нас докричаться. Я не считаю, что каждый случай человеческого страдания связан с чьим–то конкретным проступком. Страдание возвещает человечеству о бедственном состоянии Божьего мира.

Джону Донну, английскому поэту семнадцатого века, довелось вынести немало страданий — они всегда были его верными спутниками. Тесть разозлился на него и добился того, что Джон потерял работу. Для него полностью закрылся путь в юриспруденцию. В отчаянии Джон стал искать себя в церковном поприще, сделался священником англиканской церкви. Но когда он получил приход, умерла жена, оставив ему семерых детей. Спустя несколько лет, в 1623 году, Джон тяжело заболел: его тело покрыли зловещие метки бубонной чумы.

Болезнь неумолимо развивалась, отнимая у поэта последние силы, — он стоял на краю могилы. (Потом выяснилось, что у него была не бубонная чума, а разновидность тифа.) В это тяжкое для себя время Донн написал серию молитвенных размышлений о страдании — сильные и проникновенные тексты. Его стихотворный сборник «Обращения к Господу в час нужды и бедствий» был создан сразу, без черновиков — прикованный к постели Донн не сомневался, что умирает.

В этих стихотворениях поэт вызывает Бога на откровенный разговор. Оглядываясь на свою жизнь, Донн не видит в ней никакого смысла. Вот, после долгих блужданий, он наконец нашел свое служение — и тут его поражает смертельная болезнь. Впереди — только боль и смерть. Почему?

Какой смысл в болезни? Книга Джона Донна дает нам один из возможных ответов. Лежа у открытого окна, он услышал унылый колокольный звон, возвещавший о смерти, и подумал: колокол звонит по нему — друзья, узнав о его тяжелом состоянии, заранее его оплакивают. Но потом он понял: звонили по его соседу по палате, которого унесла чума.

Донн посвятил этому колокольному звону один из разделов своей книги — семнадцатый. Его стихотворный цикл — жемчужина поэзии:

«Нет человека, что был бы сам по себе, как остров; каждый живущий — часть континента; и если море смоет утес, не станет ли меньше вся Европа: меньше — на каменную скалу, на поместье друзей, на твой собственный дом. Смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством. А потому никогда не посылай узнать, по ком звонит колокол: он звонит и по тебе».

Донн понял: даже когда колокол возвещает смерть другого человека, его звон служит суровым напоминанием о том, что все мы смертны. Не об этом ли человек старается не думать на протяжении всей своей жизни?

«…Со смертью каждого из нас не вырывают из книги соответствующую главу, но переводят ее на другой язык, и перевод тот лучше оригинала; так каждой главе суждено быть переведенной в свой черед; у Бога в услужении множество переводчиков: одни части переведены Старостью, другие — Болезнью, иные — Войной, а иные — Справедливостью, но на каждом переводе лежит рука Господа; и она сплетает вместе разрозненные листы для той Библиотеки, где каждая книга раскрыта навстречу другой: и подобно тому, как колокол, звонящий к началу службы, зовет не только священника, но и паству, этот колокол зовет всех нас: а для меня, кто по болезни своей стоит уже почти у самой двери, призыв его звучит громче, чем для других»[14].

За триста лет до Льюиса, назвавшего страдание мегафоном Бога, Донн по–своему высказал ту же мысль: только страдание способно прорвать наши естественные защиты и толщу повседневной суеты. «Боже, мне нужен Твой гром. Твоя музыка не спасет меня», — писал Донн. Колокольный звон стал для него предвестием грядущей смерти. Для умершего поминальный колокол — точка, знаменующая конец жизни. Для Донна колокольный звон обернулся вопросом, пронзившим все его естество: готов ли он к встрече с Богом?

Колокольный звон удивительным образом изменил ход мыслей Джона Донна. Гром страданий заставил его переосмыслить собственную жизнь, и то, что он увидел, стало для него откровением. «Я — человек, познавший страдание», — так сказал однажды Донн своей пастве. Но сейчас совершенно очевидно: периоды тяжких мучений служили его духовному обновлению. Испытания очищали от греха и закаляли характер. Бедность научила Донна уповать на Господа, истребила в нем ростки алчности. Неудачи и недоброжелатели помогли ему избавиться от суетных стремлений. Стало понятно: боль может обернуться благом.