Золотая змея. Голодные собаки - Сиро Алегрия

— Ах, сеньор, — предостерегает старик, — очень уж суровы наши края. Вы здесь новичок и поэтому должны быть особенно осторожны.

Стены покрылись густой синькой, а потом и вовсе почернели. Зажгли керосиновую лампу и поставили ее на стол… По комнате разлился мертвенно-бледный свет, тусклые отблески упали на доски стола, на черный собачий нос. Ночные тени расползлись по углам. Закопченный потолок потемнел еще больше, и только в самой его середине четко высветился кружок от лампы.

— Да, разумеется, — парирует инженер, — но ведь вы знаете, наука покоряет все.

— Это само собой, однако осторожность не мешает. К нашим местам надо привыкнуть, — принимается за свое старик. Низко нагнувшись к лампе, он зажигает сигару и затягивается. — Надо держать ухо востро, дорогой мой…

— Конечно, но главное — это уметь применять научные методы.

Ветер — шальной конь с разметавшейся гривой — ворвался в комнату. Дон Хуан поднимается, закрывает двери я возвращается обратно.

— Понимаю, сеньор, понимаю. Я ведь тоже учился когда-то в школе, в Уамачуко, но, скажу вам, наука не всегда помогает. К нам уже заглядывали молодые люди вроде вас, с такими же горячими сердцами; увы, очень скоро им пришлось вернуться в Лиму. И уходили они отсюда, бедняги, покрытые язвами, исхлестанные ветрами, изуродованные рожей, так-то, сеньор мой. А некоторые и вовсе погибли. Те, что хотели забраться подальше, самые дерзкие, погибли, сеньор…

— Погибли? — встревожился дон Освальдо. Но спокойствие и выдержка человека, готового ко всему, взяли верх. — Нет, я не погибну, я чувствую, что меня ждет победа, я должен победить…

— А они погибли, сеньор. Я сейчас расскажу вам про них…

Старик откидывается на спинку стула. Белая длинная борода делает его похожим на библейского пророка. Из-под мохнатых бровей, как из бездонных глубин, блестят глаза. Инженер отодвигает свой стул, кладет ногу на ногу и расстегивает ворот рубашки. Несколько минут дон Хуан собирается с мыслями. В просторной столовой — тишина.

— Горы, сельва и река — это крепкие орешки, сеньор. Несколько лет назад пришли сюда три человека. Алехандро Лескано — перуанец и с ним двое поляков. У них были винчестеры, револьверы, карты, планы, компасы, в общем — все, что полагается. А собирались они обследовать сельву вдоль Уайабамбы, той самой реки, которая, как вам, вероятно, известно, берет свое начало неподалеку отсюда и впадает в Уальягу. Больше всего надежд возлагали на молодого Лескано, ведь он как-никак получил образование в Соединенных Штатах. Закончив учебу, Лескано вернулся на родину, в Кахабамбу, повидать родных. Но с судьбой не поспоришь, она кует свою стальную цепь звено за звеном, и разорвать эту цепь никому не дано. Случилось так, что в это самое время в Кахабамбу приехали те поляки. Обратив внимание на Лескано, который говорил по-английски и был образованным человеком, они не сочли зазорным познакомиться с ним. Было решено, что молодой перуанец разделит с ними сперва все трудности экспедиции, а затем и доходы.

— Какие доходы?

— О, сеньор! Ведь у них была концессия на весь бассейн реки Уайабамбы, а это богатейшие места, и цивилизованный человек по ним почти не ступал. Много лет назад там была дорога, но потом ходить по ней перестали, и все заросло лесом. Это было еще тогда, когда мы торговали с Пахатеном, Пачисой, Учисой и другими селениями, а также с индейскими племенами гибитов и полонов. Но дикари стали убивать белых. Так опустел Пахатен, — может быть, его разорили индейцы, а может быть, люди просто испугались и ушли. Представьте себе, дикие племена, как рассказывают деды, покинули свои дремучие дебри и напали на селения нашей провинции. Так они расправились с Контумаркой и Кольяи́, мужчин перебили, а женщин увели с собой. Ужас что было, сеньор… Ну, да что тут говорить! В довершение всех бед паводком смыло мост через приток Уайабамбы, вода бушевала, а до брода попробуй доберись! Один мой родственник, бедняга, видел все это собственными глазами. Он вышел тогда к реке с тюком шляп и всяких горных трав, и вдруг оказалось, что моста-то и нет. Пришлось ждать, пока спадет вода. Он ждал много дней. А когда кончились припасы, сопровождавшие его индейцы-каркеро ушли, и он остался совсем один в сельве, под проливным дождем, который, казалось, и не собирался стихать. Уж и за то спасибо, что индейцы не убили его. Питался он одним маисом, — у него был с собой мешок, — да и то сырым, потому что из-за дождя нельзя было разжечь костер. Как его разожжешь, когда сучья насквозь промокли? Я тоже бывал в тех местах, сеньор, мне это знакомо. Так вот, родственник мой вспомнил про свой топор, выбрал самое высокое дерево, такое высокое, что даже верхушки не увидишь, и давай рубить, да так, чтобы, упав, дерево легло поперек речки. Несколько дней с утра до ночи он все рубил ствол и грыз маисовые початки, а дождь и не думал кончаться. Наконец дерево заскрипело и повалилось со страшным шумом. И шум этот продолжался примерно с час. Казалось, вся сельва валится.

— Это что же, галлюцинация была или эхо?

— Ни то ни другое, сеньор. Просто дерево было таким высоким, что, повалившись, сбило своей верхушкой несколько деревьев на противоположном берегу, те, падая, свалили тоже немало деревьев… Когда деревья вот так валят друг друга, в сельве получается что-то вроде просеки, и кончается она только где-нибудь на прогалине, или у реки, или если на пути вдруг попадется очень большое и крепкое дерево. Конечно, от хижин дикарей и следа не остается. Зверье тоже гибнет, даже обезьяны, уж на что они, кажется, ловкие…

— Ну, а родственника вашего вы что же, решили забыть в лесу? — шутит молодой человек.

— Боже упаси! Сейчас я до него доберусь. Перешел он тогда через реку по тому гигантскому стволу, но еда у него кончилась. Он долго пробирался сквозь дебри, стараясь держаться просеки, потом полез вверх, по крутому склону. Тропинок не было, и пришлось карабкаться, цепляясь за корни, выступы скал и сучья, пока наконец он не выбрался наверх, оборванный, босой, с исцарапанными в кровь руками. Идти дальше он уже не мог и упал. Там его подобрали пастухи. Подобрали, отнесли в хижину, стали кормить, но его все рвало. У пастухов он провалялся много дней. А поклажу-то свою он в сельве бросил и, как только выздоровел, пошел за ней, взяв с собой проводников. Но там уже ничего не осталось. Звери разодрали тюки в клочья…

— А как же Лескано и те гринго? — спрашивает инженер, потирая виски и мысленно перелистывая Киплинга. У него никак не укладывалось в голове, что все это могло произойти в Перу, где-то совсем близко, вот за этими холмами, до которых рукой подать.

— К этому я и веду речь, сеньор. Люди эти взяли себе в проводники кого-то из здешних, из тех, кто знал дорогу. В сельву вошли весело, смело, потому что в ту пору «дождика» не было. Но беда в том, что в сельве, сильно ли, слабо ли, дождь льет четырнадцать месяцев в году. Попалось им и то дерево, по которому перебирался мой родственник, правда, за это время оно в труху превратилось, почти смешалось с землей, из которой когда-то вышло. И по этому трухлявому стволу сновала целая армия красных муравьев. Вот забрались те люди в самую гущу сельвы — под ногами топь, темно, солнца не видно, как ориентироваться — неизвестно, и как продвигаться вперед — то же неизвестно. Проводники помогали больше, чем компас, они шли впереди с мачете в руках и прокладывали дорогу. А потом полило, да так, что не спасали даже густые кроны. Представляете себе?

— Что и говорить, положение не из легких…

— Да, но одно дело представить себе что-нибудь и совсем другое — пережить. Чтобы понять бесконечную муку таких дней, надо самому побывать там, среди диких зверей, насекомых, гадов, под беспрерывным дождем. Но страшнее всего — это сама сельва. Куда ни глянешь — одни только вековые стволы, ветви, лианы, непролазные заросли, и все это так переплелось, так перепуталось, что человек почти не может двигаться, он теряет дорогу, выбивается из сил и в конце концов погибает… Но все-таки те люди выбрались к реке, должно быть, к Уайабамбе.

— Да почему же они не шли по берегу, вдоль какого-нибудь ее притока?

— Сеньор, ведь у маленьких речушек и берегов-то нет. Сельва встает прямо из воды, и там столько непроходимых мест, столько скалистых обрывов на каждом шагу, что все это хуже самых страшных дебрей. И вот на берегу они увидели хижину, из тех, что строят себе дикари, и заметили недавно погасший очаг. Проводники не на шутку перепугались — значит, где-то рядом индейцы! Но делать нечего, на следующий день они забрались в самую чащу, чтобы подготовить бревна для плота, а когда проголодались, решили перекусить, благо у них были с собой консервы. Один из проводников рассказал, что неподалеку протекает речушка, а как раз там, где они расположились, раньше было селение Пахатен. От него, конечно, и следов не осталось. Сельва все поглотила, и на том месте, где когда-то стояли хижины, теперь чернела плотная стена непроходимых дебрей. Путешественники порадовались, что до Уальяги осталось каких-нибудь двадцать пять лиг, ведь на плоту осилить это расстояние ничего не стоит. Только вдруг послышался шорох, и сквозь листву они разглядели индейца из племени гибитов, который, видно, охотился, потому что держал в руках сарбакан[24]. Он дул в трубку, и стрелы вылетали с такой скоростью, что невозможно было проследить их полет. Дикарь углубился в чащу, будто бы преследуя какую-то птицу. Он и виду не показал, что заметил чужих людей. Лицо его было вымазано красной краской, а одежду заменяла синяя набедренная повязка. Индейцы этого племени всегда красят в синий цвет суровое полотно, которое выменивают на Уальяге у торговцев.