Лондон. Прогулки по столице мира - Генри Мортон

Даже перед последней войной я считал, что набор рыбных блюд стоимостью в два шиллинга, который подавали в таверне Симпсона, является самой дешевой едой в Лондоне. Мне частенько хотелось выяснить, за счет чего эта таверна продолжает существовать. К слову, тут я должен заметить, что былые времена отличались изяществом манер. Не соглашаясь со многими из тех, кто утверждает, что мы стали слишком лаконичными и грубыми, я ничуть не сомневаюсь в том, что мы утратили изящество хороших манер. Те из нас, кто до сих пор носит шляпы, еще могут приподнять их в знак приветствия, но уже никто не умеет отдавать поклоны.

Современная вежливость не идет ни в какое сравнение с изяществом эпохи хороших манер. Именно оно создавало теплую, дружелюбную атмосферу в маленьком помещении верхнего этажа Берд-ин-Хенд-корт, где каждую пятницу собирались обитатели Сити и приезжие, чтобы заказать рыбный обед и угадать вес головки чеширского сыра. Стоило точно определить этот вес, как всей компании подавали шампанское. И уж тогда точно плакали доходы от продажи рыбных блюд! Сам я никогда не видел, чтобы кто-нибудь угадал вес сыра, но все-таки это случалось довольно часто, поскольку на одной из стен таверны висели заключенные в рамки сертификаты, каждый из которых свидетельствовал о победе того или иного счастливчика.

Там был длинный стол, во главе которого стояли три стула. Каждый из них напоминал трон. Один стул предназначался для «председателя», а два других — для самых именитых гостей. Около часа дня в таверну входил пожилой джентльмен с седой эспаньолкой, которому, как поговаривали, было около восьмидесяти лет. В руках он держал цилиндр. Представившись тем, кто не был с ним знаком, «председателем», этот джентльмен получал от старшего официанта черный фартук и усаживался во главе стола.

Он обменивался любезностями с собравшимися, а затем начинал разливать по тарелкам суп. Я хорошо помню, что в мой последний визит нам подали заливных угрей, потом жареную камбалу и sause tartare, а также фруктовый пудинг. Кстати, я помню также, что «председатель» был в отличной форме и, когда тарелки с пудингом были вычищены до последней крошки, выступил с небольшой речью и рассказал нам пару занимательных историй.

Перед ним стояла деревянная кафедра, которая, как мне кажется, была вырезана из дубовых досок нельсоновского корабля «Виктори». На эту кафедру два официанта водрузили головку чеширского сыра. Каждому из гостей вручили по ломтику и по листку бумаги, на котором предлагалось указать высоту, объем и вес сыра.

Одному из нас удалось правильно определить высоту и объем, но он не сумел угадать вес, и «председатель» бодро распорядился положить шампанское в лед. Этим все и закончилось. Мы расхохотались, пожали друг другу руки и, покинув заведение, отправились на улицы Лондона, преисполненные доброго расположения духа и чувства собственной значимости.

Когда я впервые увидел развалины на месте когда-то столь привлекательного дворика, у меня возникло странное чувство недоверия. Неужели еще совсем недавно здесь царила атмосфера доброжелательности и неужели сам я был ее частью? Почти как призраки мы бродим по местам, которые некогда были нам столь хорошо знакомы…

Выйдя на Кинг-стрит, я двинулся в направлении Гилдхолла, повернувшегося ко мне парадным фасадом. Помню, я частенько показывал друзьям черные отметины на колоннах — следы Большого пожара. Меня поразил опрятный вид здания, особенно когда я вспомнил канун нового, 1941 года, когда это здание еще дымилось после бомбежки. В то хмурое утро мне казалось, что оно исчезло навсегда. Тогда я вел дневник, в котором есть следующая запись, сделанная 1 января 1941 года:

«В Чипсайде я увидел, что большинство оцепленных полицией улиц представляют собой жуткие вереницы разрушенных зданий — без крыш и с пустыми глазницами окон. В лужах на проезжей части лежат груды камней. Над входом в Гилдхолл я заметил «Юнион Джек», весь изрешеченный и похожий на сито. Повсюду снуют пожарные — их машины можно увидеть в самых невероятных местах. Мне захотелось узнать, насколько сильно пострадала библиотека; чтобы это выяснить, я свернул за угол и вышел на Бейсингхолл-стрит. Я уже намеревался войти в полуоткрытую дверь, когда дорогу мне преградил человек в покрытом пылью плаще. Его лицо было черным, как у трубочиста. Он раздраженно осведомился, кто я такой. Я объяснил, что являюсь другом библиотекаря и что хотел лишь узнать, насколько серьезно пострадало здание.

— Я и есть библиотекарь, — сказал он.

Только тогда я узнал под слоем сажи и грязи лицо своего старого друга Дж. Л. Даутуэйта, который в тот же самый миг узнал меня. Он был смущен, но вскоре на его лице появилась усталая улыбка.

— Пройдите внутрь, Мортон, и взгляните, — сказал он, подталкивая меня к двери.

Мы поднялись в библиотеку, где я так часто видел самых блистательных людей своего времени. Два отдела, которые находились в самом конце помещения, исчезли вместе с хранившимися в них книгами. Картина разрушений была настолько чудовищной, что у меня перехватило дыхание. Находившийся всего в нескольких ярдах от этого жуткого месива кабинет Даутуэйта совершенно не пострадал. На каминной полке все еще стояли ряды рождественских открыток.

Спустившись к рухнувшей балке, мы подошли к огромной куче книг, которая напоминала пепелище погребального костра. Некоторые все еще тлели, и над кучей поднимался легкий дымок. От жара маленькие, красочно иллюстрированные страницы старинных книг скручивались, их уже нельзя было прочитать. То там, то здесь из кучи выступали кожаные переплеты книг восемнадцатого столетия.

— Это часть той работы, которой я посвятил всю свою жизнь, — сказал Даутуэйт. — Я собирал книгу за книгой, именно так появилась основная часть этой студенческой библиотеки. То, что погибло, никогда не возместить. Это ужасно. Картинная галерея по соседству не пострадала, но там ничего и не было! А здесь все пропало безвозвратно…

Он добавил, что особо ценные фолианты успели вывезти, однако, по его мнению, погибшие тома студенческой библиотеки представляли собой неизмеримо большую ценность.

Затем мы отправились к руинам Гилдхолла. Что за картину я увидел! Огромные черные балки, которые поддерживали крышу, обгорели и рухнули и теперь громоздились на бесформенных грудах кирпича. Стоявшие вдоль стен статуи выглядели весьма непривычно, так как оконные проемы лишились своих витражей и на статуи падал обычный дневной свет. Сами статуи тоже пострадали. У многих были отколоты фрагменты, некоторые буквально потеряли головы. У наших ног лежала рука статуи, которая, насколько я понял, олицетворяла несчастье. Каждое из больших окон превратилось в отделанное лепниной решето, сквозь которое проникал серый свет новогоднего дня. Уцелела, хотя и сильно обгорела, перегородка, стоявшая в том конце зала, где находится Галерея менестрелей.