За год до победы: Авантюрист из «Комсомолки» - Валерий Поволяев

– А Сапфир? Что с ним?

– Ничего. Арнольда отпустили. Он ошалело, как слепой, пронесся мимо меня, прыгнул в какой-то мотор и уехал. Даже не попрощался.

– Не хотел, видать, привлекать к тебе внимания, – сказал Пургин, – специально. А ты?

– Что я?

– Ты что в это время делал?

– Продолжал курить. На меня, понимаешь, столбняк наехал. Стою и курю, как идиот, ничего не могу с собою поделать.

– Знакомая штука! – Пургин усмехнулся. – Третья «эмка» осталась?

– Нет, тоже отчалила.

– А ты, выходит, кустами, кустами, под мост, потом через овраг, через косогор и к нашим!

– Да! Мудрено что-то ты говоришь.

– Как умею.

– Что делать?

– Звонить Сапфиру.

– Звонил раз тридцать – пусто! Телефон не отвечает.

– Может, он оборвал провод и не хочет ни с кем говорить? – предположил Пургин.

– Не знаю.

– К нему, Толя, надо съездить домой, проверить – а вдруг?

– Б-боюсь.

– Не бойся!

– А если арестуют?

– Глупец! – весело произнес Пургин, стараясь отрезвить Корягу. – Если бы тебя понадобилось арестовывать – давно бы арестовали, прямо там, и в третью свободную «эмку» засунули бы. Мы с тобою никому не нужны, – сказал он и подумал о старичке, тщательно, будто геолог, разыскивающий золото, изучающим тротуар на противоположной стороне улицы. – Сапфир Сапфирович сидит дома, убитый арестом Топаза Топазовича. Это точно!

Коряга даже не спросил, кто такой Топаз Топазович – не до того было, а с другой стороны, и без объяснений все понятно: это Платон.

– Ладно, – осмелев, махнул рукой Коряга, – пойду!

– Только ботинки не забудь надеть, – спокойно посоветовал Пургин.

– Не боись, родимый, – Коряга не почувствовал иронии, лицо его покрылось пятнами. – Я побежал!

– Погоди, – остановил Корягу Пургин, – если придется лечь на дно, у тебя место для отсидки есть?

– Как это? – не понял Коряга.

– Ну, место, где нас никто не найдет.

Коряга озадаченно потер пальцем лоб и неожиданно просиял – лицо его сделалось обрадованным, он не сдержал короткого торжествующего смешка.

– Есть такое место!

– Где?

– У Политехнического института. В самом центре!

– Что это?

– Квартира моего брата. С отдельным входом, с набором мебели и братовой одеждой. Как же я, дурак, раньше о ней не подумал?

– Где сейчас брат?

– В Красной армии. На Дальнем Востоке, в артиллерии служит. Как же я, дур-рак, его квартиру раньше не использовал, а? Вот дырявый кумпол! – Коряга звонко хлопнул себя по лбу: он уже переключился: словно и не было другого Коряги, недавно стучавшего зубами от растерянности.

– Погоди, насчет дурака мы сейчас решим – дурак ты или не дурак? Брат где прописан? В этой квартире?

– Нет! В том-то и дело, что нет. Это квартира его жены, а сам он вообще не имеет московской прописки…

– Интересно, интересно, – задумчиво произнес Пурин, глядя сквозь занавеску на аккуратного старичка: тот по-свойски поздоровался с кем-то, приподнял шляпу и Пургин попробовал понять, с кем же именно он поздоровался? Еще не хватало, чтобы топтун имел в их проулке знакомых. Подумал о том, что надо бы оторваться от топтуна и посмотреть квартиру.

– И телефон там есть, – радостно сообщил Коряга, – и удобства все! Чего же я раньше об этой берлоге не подумал?

– Жена, естественно, с братом, на Дальнем Востоке находится?

– А как же иначе? Где сапоги, там и галоши.

– Если неожиданно приедет – не турнет нас?

– Нет! Ручаюсь. Хорошая тетка!

– Ну а с другой стороны, в чем мы замешаны? А? Давай разберемся!

– Ну-у… – Коряга вопросительно сморщил лоб и голову склонил к плечу, – ну-у…

– Вообще-то, в мире нет ни одного человека, который хотя бы раз в жизни не переступил букву закона, – сказал Пургин, – в Советском Союзе таких, наверное, меньше, чем, скажем, в стране лорда Керзона, но все равно сажать можно каждого второго. Даже октябрят, которые не приняли пионерскую присягу.

– Вот именно! – подтвердил Коряга.

– А я ведь ни в чем не виноват, – Пургин почувствовал, что в лицо ему снова ударил железный декабрьский ветер, смял губы, нос, выбил слезу из глаз; в груди сдавило дыхание. – И ты тоже… За что нас арестовывать? Чего мы переживаем?

– Могут арестовать, еще как могут, – замотал головой Коряга, – я-то знаю, что могут. И Арнольда, и Платона я знаю лучше тебя. Подметут за милую душу! Я только удивляюсь, почему Арнольда отпустили?

– Значит, так, Толян, первым делом двигай на квартиру Сапфира, проверь – может, все наши страхи напрасны и Топаза арестовали по шахтинскому делу или в связи с убийством какого-нибудь товарища? Кирова, допустим.

– Давно это было…

– Затем проверь квартиру брата и ко мне.

– А ты? Пошли вместе!

– Я не могу, – сказал Пургин, снова глянув сквозь занавеску на агента наружного наблюдения, – у меня кое-какие дела есть.

Квартира Сапфира Сапфировича оказалась опечатанной – гепеушники отпустили профессора ровно настолько, чтобы он успел добежать до своего дома; за теми, кто входил в контакт с Сапфиром, установили наблюдение, – за Корягой, вполне возможно, тоже, иначе с чего бы старому топтуну приподнимать шляпу в братском приветствии? Он приветствовал корягиного топтуна. Если Сапфира взяли по-серьезному, за родство со Львом Давидовичем Троцким, скажем, то тогда возьмут и Пургина и Корягу, и без особых трудов докажут, что Пургин – родной племяник Троцкого, а Коряга – его приемный сын…

Надо было принимать решение.

Внутри, будто живой, шевелился страх – какой-то сосущий, жадный, голодный, он присасывался к сердцу и тянул, тянул, тянул из него соки, кровь, сердце сбивалось, останавливалось, прекращало работать, потом начинало стучать вновь. Пургин чувствовал, что его тошнит, тошнота ломает ему горло, он слышал треск хрящей и сопротивлялся; но сопротивление было вялым, он ничего не мог сделать – страх был сильнее его.

Нужно было принимать решение, а Пургин никак не мог решиться – не хватало сил…

Пургин спиной повалился на диван, глазами отыскал одну точку на потолке – приметную, засохший развод от мелкой протечки, и застыл. Он словно бы ухнул в пустоту, как в некую тюремную клетку, в пропасть, и смотрел сейчас оттуда на потолок больными вымороженными зрачками. Все, что было у него, все, что он имел, вплоть до затертых дырявых томиков Джека Лондона, купленных подешевке на книжной толкучке, – все остается здесь, в этой жизни, а ему придется уйти в другую… В другую жизнь.

В горле у него что-то булькнуло, глазам стало тепло.

Вечером мать собралась на уборку – часть кабинетов она хотела убрать до ночи, часть ранним утром, чтобы до девяти все было готово – раз в месяц она делала широкую уборку, забираясь с тряпкой и щеткой даже под тяжелые сейфы и под тумбы столов, если этого не делать, в кабинетах будет держаться стойкий запах пыли. И если этот запах проникнет в ткань портьер и ковровых дорожек, то от него уже никогда не избавиться – он поселится на всю жизнь.