За год до победы: Авантюрист из «Комсомолки» - Валерий Поволяев

Мороз продолжал ему леденить лицо, зубы болели, рот, ставший чужим, перестал подчиняться – губы не шевелились, язык, словно мертвый обрубок, лежал неподвижно, мешал дышать, слова рождались только в мозгу, в мозгу же они и умирали – Пургин не мог их произнести.

«Спокойно, спокойно, – произнес он мысленно, – еще спокойнее!» Он не помнил, как добрался до дома.

Раздевшись, долго лежал неподвижно, потом спросил, всколыхнув звонкую ночную тишь комнаты:

– Мам, с работой у тебя все в порядке?

– Все, – сонно отозвалась мать и почти бессильно, не в состоянии выплыть из сна, прошептала: – А что?

– Да ничего, ты спи, мам, спи! Я просто так спросил.

Почти ничего не бывает в жизни «просто так», все имеет причину и следствие, имеет продолжение, все взаимосвязано – утром, выглянув в окошко, Валя увидел молодого невзрачного человека, стоящего на противоположной стороне тротуара и с интересом глядящего на их дом. Пургин отпрянул – человек смотрел прямо на него.

Так, выходит, то, что он видел вчера, не было сном? Явь, значит? Но и вчерашнего страха тоже не было. Было другое – какое-то странное спокойствие. Пургин решил немного выждать – надо было проверить, настоящий хвост это или все-таки случайность, успокоиться окончательно, а затем уж принимать решение.

Весь день Пургин просидел дома, и весь день на противоположной стороне тротуара дежурил человек – вначале молодой унылый парень, которого он увидел утром, его сменил носатый армянин с кудрявыми, как у Пушкина, бакенбардами, к вечеру на пост заступил чистенький старичок в аккуратной шляпе и галстуке, пришпиленном, как у Топаза Топазовича, булавкой к рубашке. Пургин, чувствуя знакомые ледяные ожоги на лице и боль в желудке, от которой его должно было вырвать – к горлу подползала какая-то теплая противная муть, голова кружилась, наблюдал за топтунами. Они наблюдали за ним, он – за ними, все в этой страшноватой яви, очень похожей на неприятную игру, закольцевалось.

Вечером позвонил Коряга, голос у него был растерянным, хриплым – Попов это вроде был и не Попов, – Пургин ощутил душевную квелость, слабость, но быстро взял себя в руки: понял, что предстоит держать круговую оборону, а когда человек держит круговую оборону, он рассчитывает только на самого себя и в редком случае – на того, кто попал с ним в кольцо, – и ему остается одно: быть предельно холодным, собранным, засекать все мелочи, не упускать ничего. Но главное – владеть собой.

Семнадцатилетний Пургин – без малого уже восемнадцатилетний, – пытался справиться с собой и это ему удавалось: закваска в этом человеке была твердая. Коряга пробормотал что-то смятое, неразличимое и поперхнулся собственным голосом.

– Ты чего? – тихо, почти шепотом спросил Пургин, прижимая к губам телефонную трубку.

– Ы-ы-ы, – вдруг залился, давясь внутренними слезами, пытающимися прорваться на поверхность, Попов, но прорваться он им не дал, перекусил воздушный поток зубами, перегрыз нитку, загнал противное, рожденное рвотным позывом «ы» обратно, снова умолк.

– Ты чего?

– Платона Сергеевича забрали, – довольно спокойно, почти справившись с собой, произнес Коряга, но спокойствие его длилось недолго, зубы неожиданно лязгнули – Пургин услышал в трубке жесткий, почти металлический стук.

– Как это произошло?

– Сняли с самолета. У него же билет на самолет был… Платон Сергеевич, ты знаешь – п-первооткрыватель, и вот доп-первооткрывался, – Коряга на той стороне провода всхлипнул.

Корягу еще трясло, а Пургин обрел окончательное спокойствие.

– Погоди, давай во всем разберемся. Ты можешь ко мне приехать?

– Могу.

– Гони сюда!

Коряга появился через двадцать минут, у порога снял ботинки, в носках прошел в комнату.

– Старичка в шляпе у противоположной стены видел?

Коряга отрицательно мотнул головой.

– Не видел!

– А ведь он сейчас топчется там, на наш дом поглядывает, – Пургин подошел к окну, пальцем оттянул занавеску. – Стоит, никак сквозь землю провалиться не может.

– Кто это? – спросил Коряга, с трудом удерживая себя в руках, зубы у него некрасиво взлязгнули, словно бы он перекусил ими проволоку.

– А черт его знает, – Пургин неопределенно пожал плечами, до конца прочувствовав состояние Коряги, – то ли хочет отнять у меня мормышки для зимней ловли, то ли… Не ведаю, сударь, не ведаю, – закончил он манерно, окончательно избавившись от внутреннего озноба – вроде бы все уже встало свои места.

Да, все определилось и морозный ветер перестал обжигать лицо.

– И что же случилось? – спокойно спросил Пургин.

Коряга, видя, как спокоен Пургин, заискивающе улыбнулся, глаза у него облегченно просветлели:

– Думаешь, ничего страшного?

– Откуда я знаю? Ты хоть расскажи, что произошло?

– Я не знаю, как это произошло, знаю только, что произошло, без деталей, – Коряга, бывший всегда старшим, сейчас уступил Пургину, признав его старшинство, но эта маленькая победа не обрадовала Пургина.

Он неожиданно ощутил, что за нынешний день повзрослел на несколько лет – если сказать, не постарел: такое стремительное взросление равно старению, износу в тяжелых буднях жизни – человек, старея, не приобретает ничего, взрослея же, он приобретает многое. Пургин молча взял с полки потрепанный томик Джека Лондона, которого любил, открыл наугад и, ткнув пальцем в страницу, попытался прочитать фразу и не смог – буквы превратились в безликую пшенку, в неопрятные одноразмерные зерна. Аккуратно поставил томик обратно. Но вот ведь как – в нынешний день он вошел одним, а выйдет другим, еще более постаревшим.

– Ну и?.. – Пургин не закончив фразу, вопросительно поднял брови.

– Самолет уходил ночью, из ресторана мы поехали туда, я на улице остался перекурить, а Арнольд Сергеевич пошел проводить Платона, – Коряга, всосав сквозь зубы воздух, зашипел, будто обжегся им. – Дай воды! – попросил он. – Горло жжет, словно после перепоя. – На вопросительный взгляд Пургина пояснил: – Один раз я имел честь… целую неделю потом маялся.

Пургин дал ему воды. Коряга стукнул зубами о край стакана, шумно отпил, помотал головой:

– Не могу!

– Ты успокойся, – тихо проговорил Пургин, – успокойся!

– В общем, в зале к Арнольду с Платоном подходят сразу пятеро, Платону задрали руки за спину и вверх и увели в машину. Там стояло три зеленых «эмки», военных, в одну его сунули, в ту, что посередке стояла, потом две первые «эмки» уехали, а задняя осталась.

– А Сапфир? Что с ним?

– Ничего. Арнольда отпустили. Он ошалело, как слепой, пронесся мимо меня, прыгнул в какой-то мотор и уехал. Даже не попрощался.