Гончарный круг (сборник) - Аслан Кушу

– Карл, – разбудил его Шерванидзе. – Если не передумал, нам пора идти.

Они быстро собрались и прошли вниз, где их уже ждали Неджет и коренастый переводчик Рубен Шнайдер. К удивлению Саймса, Неджет встретил его очень спокойно, без вчерашней пытливости. «Выжидает», – решил он и остался доволен тем, что старик вступил с ним в молчаливый поединок. Борьба устраивала Саймса, во-первых, потому, что он по опыту мог безукоризненно сыграть шведского мифолога, во-вторых, Неджет, сомневаясь, наверняка не станет торопиться сообщить о нем куда следует, будет копать сам. Конечно же, Сайме с легкостью будет путать его карты в этой борьбе и может даже одержать победу.

За несколько минут до рассвета они вышли на берег озера Брошенных кольчуг. По преданию, в далекие времена адыгейская конница наголо разбила в жестоком бою войска монгольского хана. Враг бежал с поля брани, а всадники, знаменуя победу, уверенные, что монголы теперь не скоро оправятся, сняли и бросили в это озеро свои разбитые кольчуги.

Историю названия озера знал каждый аджепсукаец. Поведав ее, Неджет метнул любопытный взгляд на Саймса, явно желая застать того врасплох, выявить, знал ли он о рассказанном. Изображая несведущего и внимательного слушателя, Джордж усмехнулся в душе: «Эх, Неджет, разве можно поймать на этом старого разведчика, если бы ты знал, какую школу я прошел, то начисто отказался бы тягаться со мной».

Он решил совсем запутать старика в его исканиях. «Я не имею представления не только об этой истории, но и о том, что ты собираешься рассказать, как погиб Саусоруко», – слукавил про себя Сайме и обратился к нему:

– Собственно говоря, чего мы ждем?

Шнайдер перевел его вопрос сказителю. Тот втянул дым из трубки, начал: «Сам я никогда не видел Саусоруко, но люди сказывали, что был он необычной силы и имел на теле только два уязвимых места, – колени, за которые держал щипцами, закаляя его на огне младенцем, кузнец Тлепш. Однажды злые нарты, решившие погубить богатыря, узнали эту тайну. Во время мужских игр они пустили с высокого холма, у которого стоял Саусоруко, джан-шерх – меч-колесо. «Эй, герой, если ты на самом деле такой, как судит молва, – крикнули недруги, – то ударь джан-шерх ступней». Он ударил и загнал колесо обратно на вершину. «А теперь ударь его грудью!» – не унимались нарты. И опять зловещая игрушка покатилась с холма к богатырю и вновь взлетела обратно. «Коленями ударь», – кричали, беснуясь, недруги. «Потаскушками рожденные, – разгневался Саусоруко, – вы узнали мою тайну! Но я все же выполню вашу просьбу, ибо нет ничего такого, что я не смог бы сделать». Поплатился богатырь за непомерную гордыню, джан-шерх отрезал ему ноги. Враги заживо похоронили Саусоруко у этого озера. Весной, когда расцветает природа, богатырь тоскует, стонет в земле перед зарождением дня».

Родной язык ласкал слух Саймса, трогал сердце потаенным смыслом и сочностью. Он с упоением прослушал Неджета, хотя рассказанное им знал давно.

На востоке показался край солнца.

– Уу-х! Ууу-х! – пронеслось над озером и холмами в предрассветной мгле.

Это был глубокий выдох земных недр, не уступавший по силе львиному рыку в саванне, похожий на громкий человеческий стон.

Все молчали, а Саймсу, как когда-то в детстве, чудился сквозь стенания голос нартского богатыря, стелившийся с лучами солнца по просторам: «Ах, коль мог я по весне вернуться на землю, расправился бы со злом, устроил бы на ней век царствия добра».

– Удивительно! – нарушил молчание Шерванидзе.

После непродолжительной паузы Шнайдер заключил:

– Ничего в этом удивительного нет. Просто озеро заболочено, газы выходят. Одно любопытно, почему только весной и на рассвете. Я совсем не о том, – произнес кавказовед, – а о таланте народа, подметившем явление, вдохнувшем его в эпос. Попробуй теперь не поверь в сказку.

– А по мне, что есть сказки, что нет их – без разницы. Надоела здешняя нищета, – недовольно сказал переводчик. – Летом эмигрирую в Америку. Два брата уже там, пишут: не жизнь, а рай.

– Не верь им, не может быть жизнь раем без родины! – горячо вмешался в разговор Сайме и, осекшись, смолк.

– Переведи, что он сказал, – тихо попросил Шнайдера Неджет, подозревая в тоне Джорджа подтверждение своим догадкам.

– Это мне. В Америку уезжать отговаривал, – ответил тот.

Старик многозначительно кивнул.

Аджепсукай встретил экспедицию кавказоведов разудалой свадьбой. Джигитовка, то искрометные, то грациозные танцы под переливы гармони в большом кругу, колкости и остроты, отпускаемые балагуром-распорядителем девушкам, – все это было для Саймса зрелищем, которым он грезил годы, быть участником которого мечтал. В круг стали зазывать гостей, и каждый танцевал, как мог. Позвали и его. И он понял, как трудно играть неумелого танцора, когда под ногами родная земля, а мир заполнила до боли знакомая музыка, что в крови.

– Э, Ларсен, да ты обнаруживаешь завидную способность к кавказским танцам! – похвалил его Шерванидзе, когда он вышел из круга. «Неужто чем-то выдал себя?» – обеспокоенно подумал Сайме и, поправив очки, под которыми спрятал глаза, прежде чем въехать в аул, стал осторожно искать человека, чье выражение лица обязательно ответило бы на этот вопрос. Неджета среди публики не было.

– А где наш сказитель? – поинтересовался он как бы невзначай.

– Давление поднялось. Домой повезли, – ответил Мелетон и добавил. – Жаль, замечательный рассказчик.

Предки не оставили аджепсукайцам ни каменных крепостей, ни храмов, но они никогда не считали себя обделенным потомством, ибо наряду с другими достопримечательностями имели в ауле яму, да-да, большую круглую яму, которая отличалась от обычных тем, что даже в самую дождливую пору ни на йоту не заполнялась водой. Была она примечательна и другим. Раньше, в годы юности Саймса, аджепсукайцы до хрипоты в горле, а если нужно и с кулаками готовы были доказать каждому, что яму эту, танцуя с воловьей упряжкой на плечах во время нартской пирушки, вытоптал великан Худимиж, который мог состязаться в кузнечном деле с самим Тлепшем.

После свадьбы гостей провели к этой достопримечательности, и гид скучно, без былого пристрастия аджепсукайцев рассказал о ней. Не обнаружила пристрастия и публика. «Конечно, яма Худимижа не Тадж-Махал и не Голубая мечеть, яма есть яма, – подумал Сайме, – но все же жаль, что с ее забвением могут умереть навеянные вокруг предания, оскудеет без их красоты мир».

Сославшись на желание посмотреть старую адыгейскую саклю, он оставил ученых и, пройдя два переулка, вступил во двор, в котором родился. Отчий дом, покосившийся под бременем лет, касался замшелыми стенами и съехавшей крышей зарослей бурьяна. Сарай перед огородом вопил разверзшейся стеной, над которой, как жидкий чуб, свисал клок прогнившего камыша. За ним возвышалась гряда акаций. К изумлению Саймса, около сотни ворон, высиживающих на них потомство, едва он открыл калитку, как от пальбы, с тревожным криком взмыли в воздух. Происшедшее потом превзошло все его ожидания. Птицы смерчем закружили над ним и вокруг. Большой черный ворон, сложив крылья, бросился на голову. За ним последовали и другие. Пораженный агрессивностью птиц, Сайме закрыл лицо руками, метнулся в дом. В нем было темно и сыро, пахло плесенью. Он перевёл дыхание.

– Я знал, что ты обязательно придешь. С возвращением, Апшемафов! – обожгли спину и затылок чьи-то слова.

Сайме вздрогнул и повернулся. В темном углу на старой скамье сидел Неджет. Они встретились в полумраке глазами, и Джордж, молча признав поражение, попятился к двери. Он быстро пошел по улице, как тогда, после убийства Хатуковых, торопясь покинуть Аджепсукай, стараясь уйти от себя – человека, который убил, не сохранил имени, пришел вором в отчий дом, наказанного родиной гневом воронья, его же любовью к ней.

Неджет нашел Саймса за аулом. Он сидел на кряже, брошенном в поле, свесив голову на грудь и тяжело дыша.

– Что ж ты сбежал? – поинтересовался Неджет.

– От себя не сбежать, – ответил Сайме.

– Возмездия боишься?

– Раньше боялся, теперь – нет.

Старик присел рядом.

– Почему вороны напали на меня? – глухо спросил его Сайме.

– Вороны-то? – неторопливо ответил Неджет. – Это старая история. После смерти Сталина твой отец вернулся в аул. Жадный до работы и порядка был человек. И вот в такую же весеннюю пору срубил в огороде несколько акаций, гнезда вороньи разорил. Потом ему всегда по весне не было покоя от них.

– Но при чем здесь я?

– Для ворон эти годы, что дни, обиду хорошо помнят. За отца тебя приняли, очень похож стал.

– Все равно, как-то странно, – ощутив спазм в горле, провел по нему рукой Сайме.

Скатившись с гор, прокравшись меж лесов, перелесков, подул свежий ветер. Он убрал с его лица мертвенную бледность, чуть ободрил.

– Живут ли в Аджепсукае Хатуковы? – задумчиво, издалека того мира, куда ушел по их вине, спросил Сайме.