Выбранные места из переписки с друзьями (Часть 1) - Семен Резник

______________ * Тяжельников и Шауро - заведующие отделом пропаганды и отделом культуры ЦК КПСС. ** См.: Николай Митрохин. Русская партия. Движение русских националистов в СССР 1953-1985, "Новое литературное обозрение", М., 2003, стр. 541.

В печати роман "У последней черты" подвергся критике, но строго дозированной. Критические статьи, очевидно, тоже подвергались жесткой цензуре, а, возможно, и самоцензуре авторов. Я помню, как на каком-то многолюдном писательском сборище в ЦДЛ известный писатель-деревенщик Борис Можаев - человек талантливый, острый и неуступчивый - темпераментно и хлестко обрушился на Пикуля. Под неудержимый хохот зала он зачитывал "перлы" из его романа, показывая, насколько примитивно, неряшливо и просто безграмотно он написан. Можаева возмущал непрофессионализм автора и редакторов, пропустивших такой убогий текст на страницы одного из ведущих органов Союза писателей. Но о том, что роман грешит куда более глубокими изъянами, что он возбуждает ненависть к целому народу, Борис Можаев не сказал ни слова.

Видя, как мои коллеги всплескивают руками и заходятся от хохота, услышав очередной зачитанный с трибуны "перл", я испытывал все большее чувство неловкости - за них, да и за густобородого оратора. В по-своему блестящей речи Можаева Пикуль выставлялся эдаким мещанином во дворянстве, который не подозревает, что говорит прозой. "Смотрите, как он сморкается в рукав, не умея пользоваться батистовым платочком"; "смотрите, как мешковато сидит на нем фрак - просто умора!"; "да он же не умеет раскланиваться с дамами и пляшет гопака вместо мазурки!" Все это, конечно, было достойно осмеяния. Но о том, что было совсем не смешно, то есть что роман Пикуля и его публикация в журнале - это обыкновенный фашизма, - об этом не было сказано ни слова.

Не думаю, что Борис Можаев сознательно хотел потрафить партийным надсмотрщикам над литературой (он их глубоко презирал), но именно такая критика их устраивала. Им надо было одернуть переступившего черту шалуна, но так, чтобы самим не переступить "черту". Обыкновенный фашизм должен был и дальше струиться по руслу литературного процесса, ему только не следовало выходить из берегов.

Таковы были соображения, побудившие меня отозваться на одну из рецензий на роман В. Пикуля.

1.

"Литературная Россия" Отдел критики

Уважаемые товарищи!

Будучи в отъезде в течение месяца, я только сейчас прочел в номере от 29 июля "Литературной России" рецензию доктора исторических наук И. Пушкаревой на роман В. Пикуля "У последней черты". Соглашаясь в основном с оценкой романа, даваемой И. Пушкаревой, я в то же время не могу пройти мимо слишком "деликатных" умолчаний и оговорок рецензента. Из рецензии можно сделать вывод, будто Пикуль что-то "не доработал", в чем-то "сместил акценты", где-то потерял "классовый критерий", словом, что-то где-то неправильно понял, недопроверил и т.п., тогда как на самом деле в его романе все понято и продумано до конца. Весьма слабый в художественном отношении, роман строго логичен концептуально. Все описываемые события и факты излагаются Пикулем с позиций определенной идеологии, а именно, идеологии черносотенной. Пример этот не единственный для исторических (вернее, псевдоисторических) произведений литературы последних лет. Роман В. Пикуля отличается, пожалуй, лишь тем, что в нем эта идеология проводится с большей прямотой. Сказать об этом я считаю своим долгом писателя и гражданина.

С уважением Семен Резник Член ССП. 28.8.1979

2.

Семен Резник

Полуправда о чувстве меры.

Статья доктора исторических наук Ирины Пушкаревой "Когда утрачено чувство меры..." ("Литературная Россия", 29 июля 1979 г.) вызвала у меня и, полагаю, не только у меня, смешанное чувство удовлетворения и разочарования. С негативной оценкой, какую И. Пушкарева дает роману-хронике В. Пикуля "У последней черты", согласится всякий, кто знаком с историческими фактами описываемой эпохи. Однако мотивировки критических оценок И. Пушкаревой и некоторые ее выводы озадачивают. Важным недостатком романа И. Пушкарева считает язык, который "крайне упрощен, перенасыщен грубыми фактами, анекдотами, а то и непристойной бранью". В то же время рецензент отмечает, что "на язык романа сильное влияние, видимо, оказала литература, которую использовал автор", а использовал он "писания великого князя Николая Михайловича", иеромонаха Илиодора, сфабрикованные воспоминания Распутина, мемуары Вырубовой, давно разоблаченные советскими историками как поддельные, * и многое другое". Но ведь Вырубова, Распутин, Илиодор - главные действующие лица романа. Если они говорят языком, каким написаны их мемуары, то выходит, что В. Пикуль хотя бы отчасти сумел заставить своих героев изъясняться их собственным языком! Недостаток, таким образом, оборачивается достоинством.

______________ * Попутно замечу характерную "оговорку" автора рецензии. Поддельные мемуары наперсницы императрицы А. И. Вырубовой были сфабрикованы как раз советскими авторами А.Н. Толстым и П.Е. Щеголевым, а опротестована фальшивка была самой А.А. Вырубовой, жившей в эмиграции в Нью-Йорке. Подробнее об этом "шалости" см. в кн.: Семен Резник. Вместе или врозь? Заметки на полях книги А.И. Солженицына. М., "Захаров", 2003, стр. 293.

И. Пушкарева утверждает, что в романе почти полностью "отсутствует исторический фон", и она же считает, что "роман засорен излишними подробностями, всем тем, что прежде составляло в печати великосветскую хронику (сообщения о болезнях царей, рождении их детей, царских вояжах, описание одежд Распутина, царицы и пр.). Выходит, исторический фон все же присутствует: не только ведь "стачечники" и "фабричные трубы" характеризуют время. Как видим, некоторые из критических замечаний И. Пушкаревой спорны, хотя высказаны с излишней категоричностью.

Совсем иначе выглядят те места рецензии, где И. Пушкарева как ученый-историк сопоставляет фактическое и идейное содержание романа с его исторической основой. Здесь специалист аргументирует фактами, все сказанное весомо и совершенно неоспоримо. Тем более странно, что при этом рецензент обнаруживает непонятную робость, прибегает к оговоркам и недоговоренностям. Так, И. Пушкарева, хорошо зная источники, которыми пользовался В. Пикуль, сообщает, что он "страница за страницей" переписал в свой роман большие куски из мемуаров, весьма сомнительных с точки зрения их исторической достоверности; что при этом в роман перекочевали не только выдуманные мемуаристами эпизоды и факты, но также "просочились" (по деликатному выражению рецензента) их "ошибочные идеи и взгляды". Что из этого следует? Да то, что "роман" В. Пикуля - это дешевая компиляция, а местами прямой плагиат; квалифицировать такое произведение можно лишь как прямую халтуру. Но этого-то И. Пушкарева как раз и не говорит. Основную "ошибку" автора она видит в том, что он "выпустил в свет сырую, еще не проработанную вещь, страдающую идейно-художественными изъянами и недоговоренностями". Иначе говоря, посиди В. Пикуль еще полгодика-год, и "вещь" стала бы проработанной! И. Пушкарева называет роман "граничащим с бульварной литературой", хотя из всего содержания рецензии (как, конечно, и из самого романа) видно, что границу В. Пикуль смело переступил. Его произведение создано по нехитрым канонам бульварного жанра: буквально все в нем - и использованные источники, и отбор материала из этих источников, и смакование всевозможной "клубнички", и похабно-разнузданный стиль - служат одной и той же "художественной" задаче: потрафить самым низменным вкусам самых невзыскательных читателей. "Внеклассовым подходом отличается и назойливое акцентирование автором национальной принадлежности того или иного персонажа, связанного с Распутиным и царской кликой", -- пишет И. Пушкарева, опять деликатно не договаривая то, что ясно каждому, кто прочитал роман. Многие из выведенных В. Пикулем персонажей по национальности евреи. Автор не упускает случая сообщить об этом, опасаясь, видимо, оставить читателей в неведении на сей счет. Однако - почему такое "акцентирование" следует считать "внеклассовым подходом"? И. Пушкарева этого не объясняет, и вряд ли здесь можно что-либо объяснить. И. Пушкарева, разумеется, понимает, что "ошибка" В. Пикуля вовсе не в том, что он евреев называет евреями, а совершенно в другом. Евреям в романе приписывается огромная, чуть ли не решающая роль во влиянии на Распутина и, через него, на судьбы российского государства. Конечно, в действительности ничего подобного не было. В. Пикуль, пользуясь деликатным выражением И. Пушкаревой, "смещает акценты в оценке исторического процесса", а, говоря, проще, расставляет акценты в полном соответствии с тем, как это делала (именно в то время, когда происходили описываемые в романе события) черносотенная печать. Будучи противниками не только надвигавшейся революции, но всякого, даже незначительного прогресса, идеологи "Союза русского народа" и других черносотенных организаций пытались "сплотить" народ (то есть подчинить его царизму) на основе самого беспардонного шовинизма и национализма. Основным объектом травли были избраны евреи. Черносотенная печать подхватила "идею" всемирного еврейского заговора, широко пропагандировала версию о том, будто "евреи поджигают Россию с двух сторон: с одной стороны - социализмом, а с другой - капиталом". (Так "объяснялось" расслоение среди евреев, якобы маскирующих свое полное единство и сплоченность). Борясь одновременно против революции и против буржуазно-либеральных реформ, черносотенцы выражали интересы крайней дворянской реакции, мечтавшей о добром старом времени, когда общественное мнение было парализовано немотой, над страной раздавался свист розги, и крестьяне томились в крепостной неволе. Даже такие деятели, как С.Ю. Витте, даже сам "мягкотелый" царь представлялись правым если не красными, то попавшими под влияние красных. Или евреев: для Пуришкевичей, Марковых, Замысловских эти понятия равнозначны. Именно такая концепция истории предреволюционной России последовательно проводится в романе-хронике В. Пикуля. (Из газет определенного толка он заимствовал не только великосветскую хронику). Такую позицию никак не назовешь внеклассовой. Автор романа занял именно классовую позицию крайней дворянской реакции и выразил ее так, как она выражалась ее идеологами в последние предреволюционные годы. Кто хотя бы бегло просматривал, например, "Протоколы чрезвычайно следственной комиссии Временного правительства", изданные в двадцатые годы видным историком П.Е. Щеголевым,* тот не может не испытывать брезгливого отвращения к высшим царским сановникам предреволюционной поры: ко всем этим Хвостовым, Протопоповым, Белецким и прочей преступной дряни. Но никто не станет отрицать, что даже наиболее интенсивно разлагавшаяся верхушка правительственного аппарата состояла все же из людей, хотя и мерзких, имевших свои представления о добре и зле, о честности, подлости, долге и т.п.