Мы стали другими - Вениамин Александрович Каверин

будущем, реальная, как боевой приказ, который нужно выполнить, как бы это ни было трудно.

Это было тяжелое время, немцы преследовали нас, не раз пытались окружить, устраивали засады. Мы еще не связались с партизанами — следовательно, отчаянно голодали. В отряде были раненые, мы тащили их, чуть не падая от усталости и истощения. Но уже никому не приходило в голову избавиться от неудобной тяжелой трубки полотна, которую к тому же пришлось завернуть в одну из наших немногих плащ-палаток. Теперь, наряжая на ночь караул, мы ставили часового к Тициану. Он был нашим знаменем, и мы берегли его, как знамя.

Я сказал, что нам было трудно. Но, вероятно, нам было бы еще труднее, если бы с нами не было этой картины. Однажды, переправляясь через Десну, мы чуть не потеряли ее. Краснофлотец, которому было поручено захватить Тициана, был убит, а картина осталась на левом берегу, в то время как отряд был уже на правом. Я вызвал охотника, и трое ребят под командой лейтенанта Норкина вернулись за картиной.

Без сомнения, они шли на верную смерть — было уже совершенно светло, а мы переправлялись ночью. Но чорта с два! Оставить фрицам этого усатого солдата в кожаном мундире, этих здоровых танцующих девок, битую птицу и вообще всю эту прекрасную богатую жизнь? Подарить фашистам наше будущее, которое так великолепно было изображено на этой картине? Как бы не так!

И вот четыре человека, под прикрытием слабого огня, на дырявой лодчонке переправились через реку и ударили на немцев в упор. Это и был десант — как понимали это слово наши ребята!

Через два часа они вернулись с картиной. Правда, она была прострелена. Пуля попала в солдата, в руку, которой он подносил к губам кружку с вином, потом в одну девушку и в другие места, потому что полотно, как я сказал, было свернуто трубкой. Но лейтенант, который знал толк в этом деле, сказал, что в Москве найдутся мастера и все будет совершенно так же, как прежде.

— Называется реставрация, — объяснил он, — и я вам ручаюсь, товарищи, что впоследствии вы даже не найдете, где были дырки.

Осенью мы вышли к своим, недалеко от Тулы. Мы были в лаптях, в портянках из попоны, бородатые, и я, между прочим, вот в этих кожаных брюках. В них я начал войну, в них и кончу. Последний немец — если к тому времени останется на земле хоть один немец — еще увидит меня в этих брюках на улицах Берлина.

— А Тициан? — спросил я, когда капитан-лейтенант кончил свой рассказ.

— Мы привезли его в Москву, — отвечал он, — и целый взвод музейных работников явился, чтобы переправить его в безопасное место. Кстати, этим взводом командовал старичок, напомнивший мне беднягу Перчихина — такой же гриб в широкополой шляпе. Он заплакал, увидев картину, и сказал мне: «Капитан, вы совершили великое дело». Кстати, у меня где-то сохранилось фото. Прежде чем сдать Тициана в музей, мы с ним снялись. На память.

Он нашел фото и показал мне его: моряки, держа руку под козырек, стояли под Тицианом. Это был салют прекрасному будущему, изображенному на простреленной, как боевое знамя, картине.

Русский мальчик

Я был в гостях у моего друга, капитан-лейтенанта Гурамишвили. Он пригласил меня на сторожевик, недавно вернувшийся из боевого похода. Мы стали просматривать наградные листы, и я обратил внимание, что среди представленных к орденам очень много молодых людей 21-го и 22-го года рождения.

Командуя отрядом морской пехоты, Гурамишвили с боями прошел по тылам противника более тысячи километров — знаменитый поход! Он был стройный, среднего роста, с седыми висками. Удивительная сдержанность была видна во всем, но искры вдруг загорались и гасли в черных глазах и становились видны белки, желтоватые, как у тигра. Он напоминал мне известные стихи Баратынского:

Так ярый ток, оледенев, Над бездною висит, Утратя прежний гордый рев, Храня движенья вид.

— Помнится, вы задавались вопросом, — сказал он, когда, перебирая наградные листы, мы остановились на молодом командире БЧ-5, отлично показавшем себя со время последнего похода, — о том, кто же опишет эту войну, неожиданную для самого богатого воображения? Вот эти люди, наша молодежь. Уверяю вас, что будущий Лев Толстой сейчас дерется где-нибудь под Сталинградом. О, эти русские мальчики! Кто это сказал: «Дайте русскому мальчику карту звездного неба, и на другой день он вернет ее вам исправленной»?

Я спросил, почему он называет мальчиком двадцатилетнего командира БЧ-5, который уже три года служит на флоте.

— Ну, конечно, мальчик, — возразил Гурамишвили. — Во всяком случае, для нас с вами. Впрочем, когда я говорил о будущем Льве Толстом, я думал о мальчике пятнадцати лет. Я нашел его в селе Камень, в Брянских лесах, а потерял под Тулой. Хотите, расскажу?

— Еще бы!

— Обычно мы обходили села, — так начал капитан-лейтенант. — Слух о двухстах моряках, которые жгут мосты, рвут провода, которые под Ракитной разбили батальон отборной немецкой пехоты, разумеется, шел далеко впереди отряда. Но недалеко от Камня мы встретили партизан Сахарного завода, и они сказали нам, что в этом селе староста — из бывших краснофлотцев. Чорт возьми! Мы давно уже съели всех лошадей, выпили спирт, который вместе с медикаментами вывезли из Пинска под самым носом у немцев. Мы были голодны, как двести голодных чертей! А тут еще староста из краснофлотцев. Свой брат, моряк!