Совсем того! - Жиль Легардинье

— Вы что, температуру ему мерили? Ненормальный!

— Успокойтесь. Я всего лишь измерил температуру воздуха там, где он сидит. Мефистофель предпочитает ровно двадцать два градуса. Если у вас работает плита, он садится подальше, потому что ему слишком жарко, а если дверь в сад долго остается открытой, он садится поближе к плите, где потеплее.

Одиль была поражена. Теперь она смотрела на своего кота с еще большим восхищением.

— Мефистофель, ты гений!

— А по-моему, он просто клубок шерсти, который очень уважает комфорт!

20

Пройдя вдоль живой изгороди, Манье открыл деревянную калитку и пригласил Блейка в сад. Эндрю сразу почувствовал очарование этого уголка.

— Какое великолепие, — тихо проговорил он.

— Восемьсот кустов роз двадцати двух сортов, и все посадил я сам, и сам за ними ухаживаю. Сейчас уже последние отцветают, но видели бы вы эту картину летом! Идите по дорожкам и вдыхайте аромат. Розы пахнут сильнее, когда светит солнце, но и в такой день, как сегодня, вы получите удовольствие.

Блейк шагал между зеленых кустов, усыпанных цветами. Здесь были розы всевозможных красок и оттенков, от белого до ярко-красного: кремовые, оранжевые, карминовые, алые… Эндрю дышал полной грудью, ловя в потоках воздуха благоухание и следуя за ним, словно открывал новый для себя, прежде неведомый мир. На расстоянии всего нескольких метров существовала совершенно другая реальность. Запахи насмешливыми феями кружились вокруг него, щекотали ноздри, заманивали богатством ощущений. Эндрю закрыл глаза и подумал, что надо обязательно вернуться сюда вместе с Дианой…

— Там, в глубине, я поставил скамейку, — сказал Манье.

Голос управляющего вернул Блейка к действительности.

— Это прекрасно, — задумчиво проговорил Блейк.

— Хорошо, что хоть кто-то это понимает, а то я, знаете, привык и уже ничего не замечаю.

— Разве Мадам сюда не приходит?

— С тех пор, как умер месье Франсуа, нет. Это ведь он попросил меня устроить здесь для нее розарий.

— Вы знали месье Бовилье?

— Так он же меня и нанимал! Интересная история. Как-то прихожу в понедельник на завод — я работал токарем-фрезеровщиком, — и узнаю, что я уволен. Это было лет пятнадцать назад, если не больше. Вот так вот взяли и выгнали, как собаку, и весь наш металлургический цех заодно: дескать, нерентабельный он. Решили перенести производство в Польшу. Я остался ни с чем. Сбережений ноль. Платить за квартиру нечем. В округе никакой работы нет. Катастрофа, да и только. Это был такой удар, что я даже матери ничего не стал говорить, она в то время была еще жива. Мир ее праху. На следующий день, как всегда по вторникам, я сел на велосипед и поехал ее навестить. Качу себе, а тут навстречу здоровенная такая тачка, но не едет, а вихляет — то в одну сторону ее занесет, то в другую. И прямо у меня на глазах как врежется в каштан! Удар был страшный. Грохот дьявольский. Я уж думал, водителю конец. Бросил велосипед и побежал туда. Двигатель уже загорелся. Ветровое стекло разбилось, я заглянул в салон и вижу: водитель шевелит рукой. Ну, вытащил я бедолагу, отволок его подальше, к дереву прислонил. И тут машина взорвалась. Водителем оказался месье Бовилье, ему за рулем с сердцем стало плохо. Он два месяца пролежал в больнице, а когда вышел, стал меня искать и нашел. Я рассказал ему, что со мной случилось, и он предложил мне работать у него. Могу честно сказать, что следующие несколько лет останутся самыми прекрасными в моей жизни. Я как будто обрел вторую семью. Гуго, их сын, только что закончил учебу и собирался ехать в Южную Африку. Я недолго был с ним знаком, но убедился, что парень он хороший. Мы часто смеялись. Месье и мадам Бовилье прекрасно ладили друг с другом. Я все делал для них. Именно в тот период мы вместе занимались садом. Месье позволил мне подновить домик, в котором я живу до сих пор. Он оплатил все материалы. Он был добрый малый, месье Франсуа. К несчастью, болезнь не делает разницы между добрыми малыми и подлецами. Он рано умер. Подумать только, в то самое утро, когда его в последний раз положили в больницу, мы с ним еще обсуждали ремонт крыльца. Он говорил, какие работы надо будет сделать, а вечером уехал и не вернулся. Тогда мы разговаривали с ним в последний раз — и не подозревали об этом.

Дойдя до конца дорожки, Манье показал на скамейку. Она была поставлена на обложенном дерном холмике, чтобы с него можно было видеть все разноцветное море цветов.

— Присядем на минутку, вы не против? Эндрю сел.

— Мадам Бовилье знает, что вы продолжаете ухаживать за розарием?

— Она никогда об этом не говорит, но, думаю, догадывается. К ней ведь приходят счета за удобрения для роз, которые я покупаю мешками. Подумать только: на нужном экономит, а деньги доверяет форменным грабителям!

— Что вы хотите сказать?

Эндрю вскинул на Манье глаза. Точно сболтнувший лишнего мальчишка, тот принялся отнекиваться:

— Мне не следовало этого говорить. В конце концов, это не мое дело.

Эндрю не стал настаивать. Он кивнул в сторону цветов:

— В итоге вы один наслаждаетесь красотами парка.

— Ну да, с Юплой вместе, а теперь еще с вами!

— Одиль здесь никогда не гуляет?

— Держу пари, что ей хотелось бы, но тогда будет впечатление, что она у меня в гостях, а она не доставит мне такого удовольствия… Если пожелаете, я как-нибудь свожу вас вглубь поместья. Там есть великолепные грибные места. Далековато, конечно, но прогуляться стоит, вот увидите. А какой оттуда вид на долину — до самого города!

— Как вон с того холма?

— Именно так… Но откуда вы знаете, что с того холма виден город?

— Догадываюсь… Поместье действительно большое.

— При жизни месье Франсуа оно было еще больше. Мадам продала кое-что строительным компаниям, почти четвертую часть территории, чтобы выпутаться из денежных затруднений. Но им нужен еще кусок, чтобы проложить дорогу к будущим постройкам. Вот они и пристают к Мадам, требуют, чтобы продала еще один участок. Она пока сопротивляется.

— Она всегда была такой, мадам Бовилье?

— Какой?

— Затворницей, молчуньей и…

Эндрю, не договорив, сделал неопределенный жест рукой.

— Когда был жив месье Франсуа, она была веселой, любила посмеяться. Он то и дело ее звал, не мог без нее обходиться. «Нали! Нали!» — только и слышалось отовсюду. Это уменьшительное от Натали. Они прожили вместе сорок лет, а вели себя как молодожены. На Новый год и Пасху приглашали меня к столу. А в последний год даже позвали мою матушку. Я ей новое платье купил ради такого случая. Хорошо было. После смерти Месье ни разу не было ничего подобного. Мадам все больше замыкалась в себе. Я уже не слышал, чтобы кто-то звал ее по имени. Манье посмотрел на небо и добавил:

— Вам не кажется, что надо бы пойти к воротам посмотреть насчет домофона, пока дождь не полил?

— Совершенно верно. Но у меня ноги болят. Я не привык так много ходить.

— А разве там, где вы раньше работали, поместье было маленькое?

— Очень маленькое. Там все было маленькое. Мужчины вышли из розария.

— Знаете, месье Блейк, я очень рад, что вы приехали сюда.

— У меня всего лишь испытательный срок.

— Она совершит большую глупость, если не оставит вас.

— Мило с вашей стороны.

— Если позволите, я выскажу одно замечание касательно Англии…

— Если не попросите вернуть вам Белую башню[5] из лондонского Тауэра, то пожалуйста…

— Во французском языке есть такая фишка, которой у вас нет: обращение на «ты». Очень полезная фишка. Если люди вам не очень-то близки, вы говорите им «вы», все очень вежливо. А тем, кто вам близок — членам семьи, друзьям, — вы можете говорить «ты». Это отличительный знак, показывающий вашу близость.

— Ну да, а после восемнадцати часов вы можете им говорить «добрый вечер»… Если позволите, я тоже выскажу одно соображение по поводу вашей страны.

— Я вас слушаю.

— Как получается, что при вашей демократии и почитании равенства — это ведь даже отражено в вашем девизе[6] — вы по-прежнему делите собеседников на две группы, тогда как мы, при нашей-то монархии с ее строгой иерархией, и к королю, и к ребенку обращаемся одинаково?

Манье надул губы:

— Хоть вы и очень умные, а такого девиза, как у нас, у вас нет.

Эндрю расхохотался.

— Один ноль в вашу пользу, гражданин Манье!

— Вообще-то я всего лишь хотел сказать, что мы могли бы перейти на «ты»…

— Why not[7], дорогой Филипп…

21

Эндрю принес из маленькой гостиной последний поднос с чашками и тарелками. Одиль готовила ужин, и он сложил посуду возле раковины.

— Если хотите, — тяжело дыша, сказал он, — я позже засуну все это в посудомойку. Сейчас у меня нет сил.