Белый Север. 1918 (СИ) - Каляева Яна

Свежие пятна рвоты на полу. Рядом — бурые разводы, верно, небрежно подтертая кровь. От большевиков осталось или уже наши замарались? Да есть ли разница?

Слишком это все гнусно. Максим встал.

— Как знаешь, — сказал он ровно. — Отказ от показаний — твое право. Тебя никто больше не тронет, я лично буду вести твое дело. На следующем допросе расскажешь мне то, что сама сочтешь нужным. Подумай, это ведь в самом деле ничего не изменит, а у тебя вся жизнь впереди…

Повернулся и пошел к двери. Поддевку решил не забирать — ему все равно по статусу положено приличное пальто, как раз аванс утром выдали, а в тюрьме все пригодится, здесь сыро и холодно…

— А хорошо, что Катерина умерла, — зло бросила ему в спину Маруся. — Не узнает, за какую мразь замуж пошла.

Максим прикрыл глаза. Девушка все же сообщила то, что для него было важно. Паспортная отметка «состоит в браке» смутно беспокоила его все это время. Вдруг где-то ждет совершенно незнакомая женщина, считающая его самым близким человеком… или жена еще разыскала бы его, чего доброго… Что же, значит, вдовец. Хорошо. Одной ответственностью меньше.

— И дай-то Бог Митька так и не узнает, что его отец — предатель!

Максим замер, забыв выдохнуть.

В двадцать первом веке у него не было ребенка. Мог бы быть, но Светка сделала аборт после той ссоры, и тогда он подал на развод. После сходился с женщинами только для безопасного секса без обязательств.

Обнаружил, что трясет Марусю за плечи так, что она закусила губу. Нельзя, ее же били только что… Максим разжал пальцы и спросил насколько смог ровным голосом:

— Где мой сын? Что с ним?

Маруся явно растерялась. Странно, в ее взгляде больше не было презрения или ненависти, а только что-то вроде жалости.

— Но… я же не знаю, откуда мне-то знать? Эк ты… распереживался. Не надо так, ни к чему… Советская власть не мстит детям, даже детям предателей…

— Чертова дура! — выпалил Максим ей в лицо. — Ничего-то ты не знаешь о своей ненаглядной Советской власти!

Глава 8

Всем оставаться на классовых позициях!

Август 1918 года

— Всем оставаться на местах! — Чаплин ворвался в зал заседаний Верховного управления с пистолетом наизготовку, за ним — еще четыре офицера. — Соблюдайте спокойствие!

Разумеется, этот призыв возымел противоположный эффект. Все повскакивали, засуетились, загалдели одновременно. Лихач и еще двое выхватили оружие. Гуковский, единственный оставшийся на месте, глянул на Максима и страдальчески закатил глаза. Заседание по вопросам принципов народовластия затянулось на два часа, и Максим все это время ждал начальника, чтобы утвердить состав и регламент работы комиссии по досудебной сортировке арестованных. Но Чайковский слишком увлекся пространными рассуждениями о природе социализма: настоящий-де социализм строится на любви и братстве, а не на классовом антагонизме интересов. А теперь еще вот это.

— В городе попытка большевистского переворота! — переорал всех Чаплин. — Волноваться не о чем, ситуация под контролем!

Максим уже не в первый раз подмечал в речи Чаплина англицизмы, еще не ставшие в русском языке общеупотребимыми — сказывался опыт службы в британском флоте. Да и теперь Чаплин предпочитал проводить время в штабе Пуля. В доме с башенкой после того спора с Гуковским он больше не появлялся. Зато теперь вошел эффектно, не поспоришь.

— А по каким признакам вы распознали большевистский переворот? — спросил Максим.

Он находился возле самой двери, потому Чаплин услышал его и напряженно ответил:

— На здании вывешен красный флаг!

— А, флаг, — удивился Чайковский. — Так это же мы его повесили.

Все как-то разом затихли и замерли. Повисла томительная пауза. На лице Чаплина отображалась яростная борьба аристократического воспитания с потребностью ярко и емко выразить нахлынувшие эмоции. Воспитание победило, Максим даже ощутил к капитану уважение.

— Но почему вы используете большевистскую символику, господа?

— Это не мы используем большевистскую символику, — Чайковский пригладил бороду, с которой еще не сошли следы конспиративной краски. — Это большевики узурпировали великую русскую революцию и ее символику.

На лице Чаплина заиграли желваки, но обратно на крик он чудовищным усилием воли не перешел:

— Здесь слишком много людей, которые привыкли стрелять во всех, кто выступает под красным флагом. Я хочу, чтобы сегодня же его тут не было. Чтобы нигде этой дряни не было! Мы признаем только триколор — национальный символ России.

Он развернулся и вышел. Офицеры двинулись за ним, чеканя шаг. Их проводили гробовым молчанием, а потом как ни в чем не бывало вернулись к прерванному обсуждению. Однако на другой день красные флаги исчезли все до единого. Открыто ссориться с военной властью ВУСО не стремилось.

Когда Максим пытался разобраться в системе ценностей своих новых коллег, вынесенные из двадцать первого века знания скорее мешали, чем помогали. Да, проще всего было бы решить, что поддерживать идеи какой бы то ни было революции могут или дураки, или предатели — ведь все знают, что революция не привела ни к чему хорошему. В своем времени Максим так и рассуждал, но теперь, когда жизнь связала его с революционерами, пришлось разбираться в том, что они под революцией понимают; ведь не то же, что большевики… Работа приучила, что в серьезных случаях сперва следует собрать и проанализировать всю доступную информацию и только потом уже выносить суждения.

Вроде бы когда-то Максим читал, что свергли царя не большевики, а какие-то другие деятели — в школьном курсе это скучно называлось буржуазно-демократической революцией — и кто-то из них даже вошел потом в Белое движение. Но все равно раньше Максим считал, что большевики были основной движущей силой событий 1917 года. Однако изнутри картина выглядела иначе. Подлинной революцией, давшей надежду на демократические свободы, здесь считали февральскую, а большевиков с их октябрьским переворотом — ее врагами и узурпаторами. «Углублением Революции Россия опозорена и может быть погублена, если мы ее не спасем», сказал как-то Чайковский. Этот благообразный старик оказался бывалым революционером; в молодости он колесил по стране, собирая деньги на оружие для свержения царской власти, а после пытался основать коммуну — почему-то в Америке. Другие члены ВУСО тоже имели опыт борьбы с самодержавием, ссылок и тюрем. Душнила Гуковский полтора года просидел в одиночной камере, а после переломал ноги, прыгнув с лестницы — намеревался покончить с собой, чтобы не спятить в заключении. Максим не ожидал, что белое правительство будет полностью состоять из революционеров! И не только на Севере — в Уфимскую Директорию тоже вошли в основном эсеры, избранные в разогнанное большевиками Учредительное Собрание.

Утешало только, что Чаплин, судя по всему, был столь же несведущ. Впрочем, в Российской Императорской армии многие восприняли отречение царя с облегчением. Господа офицеры полагали, что тяжкая ситуация на фронте — вина царского правительства, неспособного обеспечить свою армию средствами для ведения войны. Война двадцатого века оказалась соревнованием не мудрых полководцев и мужественных солдат, а промышленных и логистических систем; и в офицерской среде многие полагали, что свой долг перед страной они выполняют, а страна их подводит. Но после февраля разложение армии ускорилось, Временное правительство же не навело порядок, а только усугубило хаос. Тогда многие офицеры вступили в Красную армию в надежде на продолжение главного дела своей жизни — войны с Германией. Брестский мир, заключенный большевиками на чудовищных для России условиях, стал для них тяжким ударом. С тех пор некоторые искали случая перейти к белым, чтобы сражаться с немцами и их агентами большевиками.

В этом ВУСО и военное командование сходились. Для Чайковского и его эсеров продолжение войны с Германией тоже было главной задачей — даже более важной, чем победа над большевиками, которых держали за германских агентов. Оказывается, социалисты вполне могут быть искренними патриотами.