Прогнозы постбольшевистского устройства России в эмигрантской историографии (20–30-е гг. XX в.) - Маргарита Вандалковская

Степун писал о «культурной значительности и политической немощи» русской эмиграции. Высокий культурный и духовный уровень эмиграции, оставивший глубокий след в европейских странах ее проживания, по мнению Степуна, контрастировал с ее «неуспехом» в «сфере… общественно-политической борьбы за Россию». «Все попытки вооруженной борьбы с большевиками обанкротились. Все мечты по созданию общеэмигрантского представительства подъяремной России в Европе – разлетелись. Влияние научных работ эмиграции по изучению Советской России минимально»[79]. Самым прискорбным в этом Степун считал то, что старое поколение эмигрантов не сумело передать детям «своего антибольшевистского пафоса».

Он пристально следил за полемикой Струве и Милюкова по вопросу о роли и поведении эмиграции в противобольшевистской борьбе, отражавшейся в газетах Струве «Возрождение», «Россия и славянство», «Россия» и в печатном органе Милюкова «Последние новости». Струве призывал поколения эмигрантов разных политических взглядов объединить усилия. Милюков считал возможным объединяться только на основе демократических убеждений. Из этого Струве делал вывод, что, отказываясь от присоединения к единому антибольшевистскому фронту, Милюков отрекается от активной борьбы с советской властью и тем самым невольно становится на сторону врагов России. В этой полемике, имеющей жизненно важный и для эмиграции, и для России смысл, Степун занял по существу позицию Милюкова. Вместе с тем его суждения на эту тему отличает определенная политическая зрелость и присущая ему самостоятельность мышления.

По словам Степуна, Россия не выиграла бы от сближения с вел. кн. Николаем Николаевичем, на чем настаивал Струве, а проиграла бы потому, что защищаемая «Возрождением» и организующая Зарубежный съезд позиция «представляет собою такой явный перевес неправды над правдою и бессилья над силою, что объединение с ней… никоим образом не может рассматриваться как объединение с борющейся против большевиков силою»[80]. Эта мысль, считает Степун, разъясняется пониманием резкой грани между идеологией консерватора (тип в России отсутствующий, но России нужный) и эмоцией реакционера (тип очень вредный, но зато в изобилии имеющийся в эмиграции). Консерватор – защитник вечной правды прошлого, реакционер – защитник прошлого как такового, вне всяких отношений к вечности и правде. Для реакционера революция всегда и при всех условиях неприемлема, так же, как контрреволюция всегда желанна; консерватор же, когда для сохранения Родины не остается иного выхода, кроме революции, хотя и скрепя сердце, все же становится революционером. «В мартовские дни, – подтверждает свое утопическое и спорное утверждение Степун, – правые вплоть до великих князей неожиданно оказались чуть ли не впереди солдат и рабочих в деле ниспровержения царского строя». Следует заметить, что в дальнейшем изложении Степун называет этих правых «революционерами поневоле», и считает, что революция в своем развитии должна была оттолкнуть их от себя.

Подчеркивая духовное и политическое расслоение, неизбежную дифференциацию в среде свидетелей революции, Степун считал, что правая борьба могла бы не исключать по крайней мере временного объединения всех противобольшевистских сил, но при одном непременном условии: правые в своей ненависти к революции не должны доходить «до полного забвения своей роли в ней», до утраты своей нравственной и политической ответственности за революцию и перед ней, «если бы они из консерваторов на час не превратились бы уже давным-давно в реакционеров на век».

«Неужели же не понимает, вернее, не чувствует Струве, так упорно настаивающий на идее единого фронта, – недоумевает Степун, – что перед тем, как проповедовать ее демократической эмиграции, он должен был бы озаботиться тем, чтобы в душах опекаемых им правых восстановился тот революционный фронт, на котором они, оставаясь консерваторами, встретились в 1917 г. с либералами и социалистами? Что политически бессмысленное объединение отвлеченно мыслимо лишь на основе безоговорочного признания исторической и нравственной правды мига мартовской революции?»[81] Объединиться для борьбы против большевиков с людьми, отрицающими, как полагал Степун, не только ложные пути революции, но и ее правду, означает объединиться с людьми, которые духовно лишены живой творческой силы.

Эти рассуждения Степуна ведут его к убеждению о несостоятельности монархии как политического строя и недопустимости этой формы власти в созидании новой России. В России монархия пала, размышляет Степун, не как отвлеченная политическая категория, а как определенный конкретный строй, как определенный дух двух последних царствований – Александра III и Николая II. Этот дух представляется Степуну «духом безволия и произвола, самоуверенности и растерянности, топтанья на месте и топанья ногой, духом творческой бездарности и административного рутинерства». Своими единомышленниками и союзниками в этом вопросе Степун считает Л. Толстого с его «Не могу молчать», братьев Трубецких с их обращениями к государю, подтверждение находит в думских речах «лучших людей» России, мемуарах царских сановников; об этом же свидетельствуют проигранная война и революция.

Восстановление монархии Степун признает недопустимым и с нравственной точки зрения, объясняя это не тем, что монархия в идее хуже республики, и не тем, что монархия исторически не ко двору в Европе (республики во многих странах одержали победу над монархиями; низложенные монархи во главе с Вильгельмом II ведут себя весьма упадочно; в Италии и Испании они стоят в тени своих диктаторов)[82], а тем, что монархисты часто, и особенно во время февральской революции, стали отступниками монархии и многие из них предали ее. Это наблюдение, подчеркивал Степун, имеет не психологический, а социологический характер. «Когда слышишь, как в правом лагере утверждают, что всякий интеллигент словоблуд, а революционер – всегда каторжник, что социализм – защитная форма еврейского национализма, а ненависть к демократии – высшая форма проявления любви к родине, что уравнение родины и революции подло, а родины и собственности свято, когда слышишь, как по столбцам «Возрождения» патриотически шуршат… калоши бывших людей, когда недоумеваешь над конфетно-синодальным обрамлением «Возрождения», то во всей композиции этой психологии отчетливо чувствуешь то страшное наследие павшей монархии, то полное духовное бессилие, объединение с которым в борьбе за будущую Россию было бы, право, не более осмысленно, чем объединение врача со смертью в борьбе за жизнь вверенного ему пациента»[83]. Этот страстный монолог Степуна выразительно и ярко характеризует его отношение к монархии и к монархическому стереотипу убеждений.

Для Степуна была очевидной необходимость активного включения эмиграции в антибольшевистскую борьбу. Разумеется, Степун не принадлежал к сторонникам вооруженного нападения на Советскую Россию. Его замысел активного включения в борьбу, впрочем, как и у других эмигрантов (в разной степени и форме), был ограничен разработкой идеологии новой России. «Задача эмигрантской общественности, – утверждал он, – создать идеологию будущей России. Подъяремная Россия сделать этого не может. Для этого нужен воздух свободы»[84].

Степун понимал трудности вовлечения эмиграции в эту работу. По духовному облику он делил все российское зарубежье на эмигрантщину и эмиграцию, которая еще может послужить делу освобождения России. В эмигрантщине Степун видел обывателя, удачно прижившегося за границей, потерявшего связь с Родиной, не понявшей произошедшего с Россией. Для нее характерно отрицание будущего во имя прошлого, вера в мертвый принцип и растерянность перед жизнью. Эмигрантщину Степун называл «тяжелым недугом», с которым надо вести борьбу[85]. Проблема же эмиграции в более узком и существенном смысле этого слова (т. е. эмиграции, способной подлинно служить России), писал Степун, «начинается только там, где… внутреннее эмигрирование стало печальною судьбою не обывательского бездушья, а настоящих творческих душ»[86]. Он признавал, что таких людей в эмиграции мало, но считал своей задачей сплочение творческих усилий для строительства новой России.

Основой, на которой строилось духовное возрождение России, для религиозных мыслителей, в том числе и для Степуна, являлось христианство. Эта тема затрагивалась им в многочисленных статьях. Степун являлся выразителем идеи социального христианства, т. е., по его словам, «религиозной совести общественно-политической жизни» – идеи, особенно близкой православной России. Он справедливо утверждал, что русской православной традиции чужды как католический пример превращения церкви в государство, так и протестантский – освобождение христианской совести от ответственности за просчеты государственной власти.