Прогнозы постбольшевистского устройства России в эмигрантской историографии (20–30-е гг. XX в.) - Маргарита Вандалковская

Философско-религиозное образование определяло не только подходы автора к изучаемому факту или явлению, но и методику их исследования. Степун прошел баденскую школу неокантианства (В. Виндельбанд, Г. Риккерт), изучал труды немецкого философа-идеалиста, основателя феноменологии Э. Гуссерля, создателя концепции идеальных типов Макса Вебера, труды по социологии, в том числе Питирима Сорокина. Это формировало не только его философско-и-деалистические воззрения, но и давало импульс к развитию исторических взглядов, в которые органично входили нравственно-этические и эстетические представления. Опираясь на метод типологического конструктивизма, Степун подчеркивал, что его «понятие революции не абстракция, а типологическая конструкция». Он считал, что общепринятый метод индукции и обобщения определяет чертеж всех революций, а метод идеально-типической конструкции дает модель всех революций и возможность проникновения в их содержание.

Сущностная структура революции, по Степуну, включает не только внешние факты, но и «некое внутреннее событие духа, поскольку ее бытие и состоит не в чем ином, как в осмысливании, обессмысливании и переосмысливании жизни»[68]. Революция является событием в духовной жизни, во внутренней судьбе человечества. Из этого Степун делает вывод о возможном и положительном и отрицательном смысле революции.

При определенных исторических условиях возможно повторение уже испытанной ситуации, возникновение типичной формы, которую необходимо изучать как универсальную и одновременно как конкретную.

Степун затрагивал и сложные методологические проблемы революции, в частности, проблему революции и эволюции. Сущность исторического процесса, по Степуну, «заключается в постоянном переоформлении сверхисторического содержания жизни», в «реализации связи между абсолютным и относительным, небесным и земным, Богом и человеком». И без утверждения этой связи процесс истории не может быть осмыслим. Вопрос о том, каким способом – идеалистическим или материалистическим – постигать эту связь, зависит, как полагал Степун, от «духовного возраста эпохи». В современности Степун видел «медленное углубление религиозной жизни» и в своих построениях, как он отмечал, исходил из идеалистически-метафизического подхода.

Степун выступил против бытующей точки зрения, что революция – «предельно ускоренная эволюция». Все революции, возражал он сторонникам этого мнения, являются культурным, социальным и политическим откатом назад, «задним ходом» истории. Революция – не осложненная болезненными явлениями эволюция, а болезнь прерывания эволюции. Ускорение же эволюции может быть свойственно не дореволюционному, а пореволюционному периоду России.

Между эволюцией и революцией существуют различия. Всякая эволюция отличается единством национальной культуры и единством национального сознания; революция же означает разрыв этого единства и в сознании революционеров, и в реальной жизни. Пока хранители старых ценностей и форм культуры и восходящие к власти новые классы борются лишь за разные формы воплощения общего для них духовного содержания – революции не существует. Когда же борьба за разные формы культуры накаляется, то раскалывается единство национального сознания, и это означает, что революция началась. «Православные мужики, апеллирующие поджогами усадеб к справедливости царя против засилья помещиков, вместе с ними, мужиками, верующих в Бога и царя, – утверждает Степун, – бунтари, но не революционеры. Рабочий же марксист, расстреливающий из пулемета икону как символ ненавистной богопомазанности царей-преступников – революционер, а не бунтарь».

Опыт многих революций, отмечал Степун, показывает, что они начинались с поджогов господствующего миросозерцания. Причину распада национального сознания он видел в отрицании абсолютного, т. е. религиозного значения культурных ценностей. В этой связи Степун делает интересное, имеющее универсальный смысл замечание о том, что разложение национального сознания всегда начинается среди правящих классов, представителей старых культурных форм и традиций. «Начинается оно всюду одинаково: с обездушения господствующих культурных ценностей путем превращения их в факторы власти и даже насилия над восходящими к жизни новыми народными слоями, новыми классами». Из этого Степун делает вывод, что застрельщиками революции являются не столько революционные вожди, сколько власть имущие представители, которые первыми прагматически-утилитарно относятся к доверенным им ценностям и производят их девальвацию.

Народная же революция, подчеркивает Степун, никогда не взрывает опоры господствующей культуры: «Лишь тогда, когда правящие слои царской России превратили исповедываемую ими религиозную истину в идеологический заслон против народных требований, т. е. обездушили ее, восстал русский народ на царя и на Бога во славу Маркса и Интернационала»[69].

Революция как хаотическое прерывание эволюции представляет собою разрушительные акты. Революцию Степун понимал как трагедию, но не в эстетическом, а в метафизическом смысле, когда осмысливается не только жизнь, но и смерть. Мыслитель оценивает революцию диалектически. Он утверждает, что разрушительные действия революционеров являются разрушительными лишь в субъективном сознании революционеров; в объективном смысле, как бы сказал гегельянец, отмечает Степун, они являются актами созидательными. «Разрушение, производимое революцией, потому только и есть революционное разрушение, что оно вовсе не есть только разрушение, а есть через разрушение осуществляющее себя творчество»[70]. В доказательство этой мысли Степун приводит факты из истории революций: французская революция в том или ином виде, пусть с усечением, осуществила провозглашенные ею принципы – свобода, равенство и братство; лозунг «Земля народу» реализован русской революцией. Русскому народу дана свобода, но свобода только от помещиков. Истинная и полная свобода, полагает Степун, придет в постбольшевистское время.

Путь к преодолению революции связан с национальным объединением. Сравнение русской революции с европейскими, естественно, расширяло, уточняло и корректировало представление о революции как об общеисторическом явлении, а также позволяло глубже понять специфику каждой отдельной революции. Степун усматривал общность русской и немецкой революций, которая проявилась в подготовленности революций марксистскими идеями, в том, что эти революции произошли во время войны и организовали советы рабочих и солдатских депутатов. Однако, несмотря на эту «тройную связь», замечал Степун, между немецкой и русской революциями гораздо меньше общего, чем между русской и французской 1789 г., которые он называл подлинными, но отдаленными друг от друга разницей идей, эпох и организационных форм.

Немецкая революция, корректирует Степун свои рассуждения, была не революция, а «всего только ускоренная и обостренная эволюция», поскольку «тема революции, тема о невозможном преображении жизни, была подменена темой ее возможного преобразования». Русская революция отличалась грандиозным размахом, приобрела «пока еще не учитываемое значение для судеб всего мира», страстную тягу к вопросам высшего порядка. Но, рассуждал Степун, следует признать, что идейная напряженность русской революции коренится не в особой высоте русской революционной идеи, а в отсутствии в русских духа творческой созидательности и законопослушной деловитости. В итоге в немецкой революции победила законопослушность, а в русской – историоборчество[71].

Как и многих политических деятелей, русских и эмигрантских – М. В. Вишняка, П. Н. Милюкова и др., – Степуна занимал вопрос о значении февральской и октябрьской революций. Степун был убежден, что «положительная идея революции связана не с Октябрем, а с Февралем». В 1931 г. в статье «Задачи эмиграции» он писал: «Февральские лозунги Родины, свободы и социальной справедливости и сейчас составляют краеугольные камни того миросозерцания, под знаком которого только и возможна борьба против большевизма. Верность этого положения должна быть признана незыблемо»[72].

Степун отмечал всенародный патриотический порыв во время февральской революции, связывая его с большой тревогой за благополучный исход России из Первой мировой войны. Этот патриотический настрой определил, как считал Степун, «психологическую правду» корниловского и отчасти белого движения. И хотя Степун признавал известную ошибочность и даже порочность этих движений, он глубоко осознавал важность в общественно-политической борьбе всеобщего эмоционального одушевления. Защиту патриотического смысла февральской революции Степун признавал «прямой задачей» единой антибольшевистской пореволюционно-демократической общественности. Защита февральской революции, считал Степун, определялась также ее лояльным отношением к религии и церкви.