Надрыв - Егор Букин

нет.

– И что же тебе мешает?

– Усталость и боль. Я не могу больше любить тебя, я не могу дружить с тобой, я… я не знаю.

– Я тебя понимаю, – тихо проговорила она.

Я покачал головой.

– Не понимаешь. В ноябре ты говорила то же самое. Ты никогда меня не понимала.

Она вскинула на меня свои глаза. Ее лицо в один миг изменилось, как будто сама Грусть ударила ее ножом в живот.

– Это конец? Мы просто будем перекидываться ничего не значащими фразами во время занятий и все?

– Видимо, да. Но возможно, что не будет и этого. – Я не хотел врать. – Ты ведь и сама больше не ищешь со мной встреч, верно? У тебя есть с кем общаться и без меня. И ты прекрасно это делаешь, – сказал я даже без тени упрека.

Она молча кивнула. Ее лицо покрывала тень.

– Знаешь, я очень давно хотел задать тебе лишь один вопрос: «Почему?».

Она посмотрела на меня.

– Почему все вышло именно так? Почему ты тогда сказала: «Нет»? А почему своему Антону ты так просто сказала: «Да»? Почему ты мучила меня и себя, а потом просто… – Я пожал плечами и вздохнул. – В общем, я очень многое хотел спросить у тебя, но сейчас… сейчас мне все это неважно. Разве в этом есть хоть какой-то смысл?

Она молча смотрела на меня. Не знаю, что она чувствовала.

– Вот и я думаю, что смысла никакого нет. Все то, что разрывало меня изнутри, я уже выплеснул на бумагу, а если вдруг что-то вновь воскресает, то я просто кричу песни, без которых бы давно погиб. Всякие отношения между нами будут убивать меня. Сил мучиться у меня больше нет.

По шоссе проезжает машина – до меня доносится рев мотора и всплеск воды; затем – визг тормозов. Я на несколько секунд отвел взгляд, уставившись на два красных блика в сыром воздухе – задние фонари машины.

– Знаешь, мы ведь многое взяли из этого происшествия, верно? – сказал я, вновь повернувшись к Марии.

– Да.

– Не знаю, что происходило и происходит внутри тебя, но я обрел действительно очень многое. Где было бы мое творчество без тебя? – Я хотел назвать ее «музой», но вовремя осекся. – Я был бы никем без тебя. С тобой я летал, с тобой я падал, с тобой я терял.

Она опустила голову. Хотелось расспросить ее о том, что она́ вынесла из этого случая, но я не стал. У меня есть догадки, и они меня вполне устраивают.

– В общем, спасибо за все.

На ней не было лица. Странно, думал я, все очень странно. Мне казалось, что именно сейчас она и есть настоящая. Маленькая, хрупкая, беззащитная девочка, очень нуждающаяся в тепле и нежности. Впервые я вижу, что она не сводит ситуацию к смеху, чтобы защититься; не пытается шутить или менять тему разговора; не пытается скрыть свои истинные чувства, в конце концов. В общем, не делает всего того, что было частью ее образа на протяжении долгого времени. Наконец она превратилась из человека, что всю свою печаль и разочарование таит глубоко в сердце за своим клоунским поведением и глупой улыбкой, во что-то настоящее. Наконец спал образ веселой девочки, которая нравится всем. Я вдруг вспомнил, как она рассказывала мне о том, что в детстве ее не любили родители и унижали в школе, из-за чего она и пыталась быть «удобной» для всех.

Хотелось ли мне прижать ее к себе и успокоить? Возможно. Но то была лишь моя чертова эмпатия. Не чувства. Странно, думал я, все очень странно.

– И тебе спасибо, – наконец выговорила она.

– Я довезу тебя до дома.

– Не стоит. Здесь недалеко живет Антон.

Мне внезапно показалось, будто в ухо загнали шило. Я сжал кулак и передернул плечами от отвращения. Я осознал, что голос, который раньше готов был слушать целую вечность, ее голос, голос Мари, вдруг стал мне противен – когда она долго разговаривает, мне кажется, что около меня водят ножом по стеклу или вилкой по тарелке.

Свобода, думал я, странная ты вещь.

– Вот оно что.

Я знал, что она врет. Из ее разговора с одногруппниками я слышал, что он живет недалеко от ее дома. Отсюда – километров восемь.

– Угу.

– Значит, прощай?

– Да, прощай. Удачи тебе. – Она слабо улыбнулась.

– И тебе.

Она развернулась и по мокрому тротуару направилась во тьму. Я смотрел ей вслед, но перед глазами быстрой вереницей мелькали наши сообщения, разговоры, взгляды и прогулки, походившие на свидания. Мое лицо, кажется, никак не изменилось от этого.

Я вздохнул. Свобода, думал я, вот она какая. Странное чувство, будто прощаешься со школой – необъяснимое чувство светлой грусти.

– Но все же грусти.

Я завел машину. Из радио полилась тоскливая мелодия «Зеленоглазого такси». Я уперся локтем в дверь и положил на ладонь голову, наблюдая, как по лобовому стеклу скатываются капли воды. Обгоняя друг друга, они спешили разбиться о капот. Вот он, конец, думал я. Мой взгляд устремился куда-то вперед, миновав стекло, пролетев сквозь темные ветви деревьев, обогнав немногочисленных прохожих, чтобы в конце концов прицепиться к ее спине. Я видел, как она медленно шла в сторону своего дома и слушала музыку, чтобы заглушить все мысли и чувства, захлестнувшие ее.

«Зеленоглазое такси, притормози, притормози», 3– разливалось по салону машины, навевая сердцу чувство исцеляющей грусти. В голове, казалось, не осталось никаких мыслей. Я лишь плавно колыхался на волнах этой чудесной мелодии, представляя, как в сыром вечере Мария идет совсем одна.

– Надо было тебе ответить взаимностью.

Я вспомнил май, ее слова, ее письмо, которое все еще лежит у меня дома во втором ящике прикроватной тумбочки, а потом то, что творилось со мной после всего этого.

– Дурак же ты.

Я грустно улыбнулся и покачал головой.

«И этот вечер мне душу лечит», – снова запела магнитола.

– Когда я отказывал ей, я и подумать не мог, что со мной может произойти такое.

– И что же сейчас?

Я долго молчал.

– Все.

– Что, «все»?

Я облегченно вздохнул.

Все закончилось. Странное чувство. До ужаса странное.

– Знаешь, что я вспомнил? – Голос вывел меня из забытья.

– Что же?

– Помнишь, как после того случая ты назвал ее чужой?

– Помню.

– А помнишь, что рядом с ней ты не мог говорить? Буквально физически. Язык просто не поворачивался.

– Конечно, помню.

– А помнишь, как ты хотел спрятаться, когда она была рядом?

– Помню. К чему ты клонишь?

– Как же ты с