Потерянный дневник дона Хуана - Дуглаc Абрамс

Я свесился с седла на бок, чтобы беспрепятственно проскочить под ветвями деревьев. Бонита ускорила ход, и вскоре нам удалось оторваться от преследования. Остановив лошадь, я дал ей минуту передышки. Я нежно гладил ее по шее и прислушивался. Далеко позади слышался хруст ломающихся веток — командор все еще продолжал погоню. Сделав круг, я осторожно выехал с другой стороны леса и поскакал через поле. Мягкая земля приглушала стук копыт. Только на другой стороне холма, оказавшись на безопасном расстоянии, я позволил себе снять маску. От теплого ветра слезились глаза. Я направил лошадь в сторону города, чтобы укрыться за его надежными стенами.

Беспокойный Кристобаль встретил меня в дверях и уставился на порванный рукав моего камзола.

— Молния, — коротко пояснил я, делая вид, что не замечаю сомнения в его взгляде.

Он снял с меня камзол, чтобы починить, а я, словно грешник на исповедь, отправился делать очередную запись в дневнике.

Мне не давал покоя вопрос доньи Анны: чего же я все-таки хотел от нее нынче вечером? Что привело меня на ее гасиенду? Только ли жажда очередного приключения? Обычно я предпочитал срывать плод, который висит ниже других и успел налиться соком желания. Этому научил меня маркиз, и именно в этой тактике заключалась разгадка моего успеха. Призыв, исходящий от женщины, я умею улавливать с такой же точностью, как определять спелость груши. Но, согласитесь, дама, которая при первой встрече направляет на тебя ружье, едва ли похожа на легкую добычу.

Сегодня ночью мне не оставалось ничего другого, как прийти на помощь донье Анне, хотя, по сути, я вовсе не был рыцарем, единственная цель которого — совершать благородные поступки. Я — вольнодумец, обольститель, расчетливый охотник за наслаждениями. Возможно, по части коварных интриг я не уступаю самому маркизу. В конце концов, это его великодушные и циничные уроки сделали меня тем, кто я есть. Но действительно ли я живу во имя той цели, которую он мне навязал? В своем письменном столе я храню жалованную грамоту, которую он купил для меня у его величества короля Филиппа II. Я знаю наизусть этот текст, поскольку много раз перечитывал его, стараясь убедить себя в том, что грамота настоящая и действительно принадлежит мне.

«Милостию Божией,

всем, кто увидит сию Грамоту, да будет известно, что Мы, Нашей особой милостию, на основании того, что Нам известно, сим удостоверяем, что возводим Хуана Тенорио по положению, достоинству, титулу и почестям в благородное звание идальго нашего Испанского королевства.

Выдано в Нашей канцелярии, заверено Нашей подписью и большой королевской печатью, согласно приказу Короля». Документ скрепляла личная подпись его Величества короля Филиппа II. Или же очень искусная подделка.

Я не знаю, какой ответ мог бы дать донье Анне на ее простой вопрос. И в самом деле, кто я такой? Кем только я не был… Сначала — сиротой и церковным служкой. Нынче я благородный идальго и обольститель. А в промежутке, как ни крути, был преступником и шпионом. Вправду ли у нас всегда имеется выбор или же судьба, выбрасывая кости, сама определяет наш жизненный путь?

Человек — не тот, кем он рожден

Покинув келью Терезы в нашу последнюю ночь, я больше не вернулся в стены своего монастыря. Идти мне было некуда, я стал искать прибежища среди нищих, проституток и преступников в Аренале. Они и подсказали, где можно найти приют — «Таверне пиратов».

Маленькое окошко приоткрылось, и вместо приветствия мне в лицо уткнулось ружейное дуло. Я быстро проговорил пароль, который мне подсказали:

— Иисус Христос, Господь наш, который пролил за нас свою драгоценную кровь, пожалей меня, великого грешника.

— Чего тебе надо?

— Мне сказали, что здесь живет женщина по имени Серена.

— Пусть войдет, — мягко сказал кто-то из глубины комнаты. Позже мне будет казаться, что именно такой голос мог быть у моего родного отца. Какой-то головорез, ворча, впустил меня внутрь, и первое, что я увидел, была широкая приветливая улыбка Мануэля. Круглолицый, с русыми кудрями, он был одет в белую рубашку, рукава которой, закатанные почти до самых плеч, обнажали сильные руки. Поверх белой рубашки был простой коричневый жилет — своего рода униформа владельца таверны.

У жены Мануэля, Серены, были длинные каштановые волосы и темные шоколадные глаза, цветом похожие на мои. Она оглядела меня с головы до ног, как будто приценивалась к лошади, прежде чем ее купить.

— Не знаю, Мануэль, по мне, он выглядит слишком невинным.

— Говорю тебе, от мальчика будет толк. Взгляни на его руки.

Я быстро спрятал руки за спину, но Серена нежно взяла их в свои ладони. Следы недавних побоев — синяки и свежие раны — произвели на нее глубокое впечатление.

— Что с твоими руками? — спросила она.

— Я взбирался по веревке.

Мануэль, вскинув брови, недоверчиво посмотрел на меня. Он, конечно, догадался, что я лгу, но улыбнулся и сказал:

— Мне нравятся парни, которые лазают по веревкам.

Он предложил мне какое-то время пожить у них на крыше. Очень скоро я догадался: от таверны у этого заведения было одно лишь название. На самом деле Мануэль был «крестным папочкой» банды воришек, срезающих кошельки, залезающих в дома по веревкам и находящих иное достойное применение своим ловким пальцам. Это было настоящее воровское братство, и Мануэль с женой возглавляли его.

Серена прибилась к этой компании будучи проституткой, но Мануэль приберег ее для себя. В отличие от многих других, кто бывает только рад дополнительному заработку жены-проститутки, Мануэль хотел иметь настоящую супругу. Таким образом, она стала «матушкой» не только для воров, но и для проституток, которые жили при «таверне», и неукоснительно соблюдали установленные хозяйкой правила.

Братство недавно лишилось одного из своих членов, которого повесили, и мне было предложено пополнить ряды. Я предпочел отказаться, несмотря на то что за последние два дня съел только кусочек недоеденной кем-то лепешки и мой желудок громко проявлял свое недовольство. Я не хотел принимать от хозяев милостыню, и потому, когда они сели ужинать, сделал вид, что не голоден.

— Полагаю, из тебя получится неплохой вор, — сказал Мануэль, когда братство рассаживалось за большим столом. — Первый экзамен ты уже выдержал. Ты передвигаешься по крыше так же бесшумно, как сова летает по ночам.

— Благодарю за честь, сеньор Мануэль, однако боюсь, я не смогу принять вашего предложения.

— Ты боишься попасться? — Он продолжал упорствовать.

Я отвел глаза. Попасться я, конечно, боялся, но это не было единственной причиной моего отказа.

— Говори, мальчик, не бойся высказать свое мнение. Нужно всегда говорить правду. Ну же, ответь мне, что мешает тебе стать членом нашей дружной семьи?

Я колебался, опасаясь обидеть хозяев, особенно в присутствии всех членов этой организации. Дюжина мужчин и полдюжины женщин уставились на меня поверх своих мисок с жарким. Женщины были красивы, но то была особая вульгарная красота, как у всех, чей заработок зависит от привлекательной внешности.

— Если присоединишься к нам, тебе не придется больше голодать, — сказал Мануэль. Видимо, мне не удалось скрыть свой голодный взгляд, как не удалось спрятать руки.

— Красть… это грешно, — выдавил я наконец и потом, заикаясь, добавил: — Так гласит одна из… одна из заповедей.

Сидевшие за столом выкатили на меня глаза и даже перестали жевать. Серена первой нарушила молчание и попыталась объяснить мне, что к чему в этом мире.

— Мораль, мой мальчик, должна быть практичной. Заповеди, о которых ты говоришь, были придуманы богатыми людьми. Взгляни, все вокруг что-нибудь крадут. Благородные господа превратили воровство в свою добродетель и грабят народ с благословения короля. Они даже не платят налогов, и простым людям приходится расплачиваться за них. — Она обняла мужа с неподдельной нежностью. — Мой дорогой Мануэль и все наше братство — мы просто… просто сборщики налогов в пользу бедных.

Братьев, сидевших вокруг стола, развеселила эта аналогия, и некоторые откликнулись эхом.

— Так и есть, все мы здесь — сборщики налогов в пользу бедноты!

— Это чистая правда, — Мануэль затянулся трубкой. — Мы и действительно делаем пожертвования сестрам, которые кормят бобовой похлебкой тех сирых и убогих, которые слишком трусливы, чтобы воровать.

— Благородные разъезжают в шикарных каретах, — продолжала Серена, глядя на свое покрытое пятнами платье.— Они презирают нас и обливают грязью из-под колес. Но мы все слеплены из одной глины, разве не так? Почему же, в таком случае, одни должны кататься в золоченых каретах, а другие — ходить босиком?

— Она тебя убедила? — спросил Мануэль.

Серена пододвинула ко мне миску с жарким. Мой желудок заурчал так громко, что это услышали все сидящие за столом, которые продолжали уплетать за обе щеки. Я принял миску и поднял ее, как бы произнося тост: