Минуя границы. Писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают - Марсель Байер

Кристина потеряла дар речи. Выскочила из беседки, которую родители построили за домом специально для нее и раскрасили в красные и желтые тона, тут подружки обычно встречались, а вот могли бы они иметь такое местечко для встречи в ГДР — неизвестно. Кристина ушла в дом, не предложив ей зайти на минутку, выпить сока, помириться, поговорить о чем-нибудь другом.

Но в этот день ни о чем другом не говорили.

Домой она вернулась, поболтавшись на улице, сбегав к магазину импортной мебели, посмотрев автобусное расписание и прикинув, как быстрее добраться до центра города, если б разрешили, — а отец ее уже ждет. Разговор предстоит серьезный, один из тех, когда смотрят друг другу в глаза и отвечают честно, она поняла это, как только увидела его лицо.

Ужин накрыт, даже масло уже на столе, хочется есть, но прежде — разговор, и отец сидит с прямой спиной, как на работе, и ждет.

— Звонила мама Кристины.

— Ну да, да, — пробормотала она, — мы тут немного поспорили…

Она плюхнулась на диван, встряхнув головой так, чтоб волосы хоть отчасти закрыли ей лицо.

— Думаю, нам есть о чем поговорить в связи с этим, — сказал отец.

— Кристина хвасталась… — вырвалось у нее. — Заявила, что ее родители, распрекрасные герои, смылись из ГДР, а я только-то и хотела сказать, что нечего тут лопаться от гордости, что и в ГДР все-таки есть хорошие идеи, ведь ты сам так говорил!

Отец вздохнул и умолк на минуту, подавленный неизбежностью объяснений, упрямством девятилетней дочери, невозможностью вместить в несколько предложений историю, которую пора истолковать ребенку.

Когда они, наконец, приступили к ужину, масло уже подтаяло. Теперь она знает, какой границей является та стена; знает, что родители Кристины рисковали жизнью, что не так-то просто разделить все поровну. Она все знает, но предпочла бы никогда не знать. До этой границы ей дела нет, так она решила.

Граница II. Десять лет спустя. Она идет вдоль стены — границы, разделяющей Белфаст. Сейчас она, пожалуй, знает о границах больше. Аттестат зрелости у нее в кармане, она теперь совершеннолетняя гражданка ФРГ и имеет право голосовать. А в ГДР так и не побывала. Там у нее ни родственников, ни друзей, ни связей. Зато пересекла множество других границ, со своим рюкзаком каталась туда и сюда на ночных поездах, на паромах, с четырьмя друзьями и тремя арбузами съездила на желтом «ситроене» во Францию, а арбузы-то как раз во Франции дешевле, раскладывала спальный мешок среди тосканских кипарисов, не спала ночи напролет на турбазах, где кишмя кишат комары, и в Швецию тоже съездила. А теперь хочет больше узнать об окружающем, о возможности мирного существования на земле, то есть о краевых зонах войны и мира.

— И в Европе идет война, — говорили ей друзья, с которыми она распевала песни во время Пасхального марша[14]. — Например, в Северной Ирландии, там есть кому помочь.

Вот она и приехала, чтоб увидеть все своими глазами, но прежде всего — убедиться в примирении, ведь это слово столь дорого для нее.

Увидела она вот что: массивная бетонная стена, утыканная битым стеклом, в колючей проволоке, втиснута между жалкими, неотличимыми друг от друга улочками, бетонные домики плотно прижаты друг к другу, и только бордюр меняет цвет в зависимости от того, на территории какого политического лагеря расположен, а по транспарантам с лозунгами ненависти и по воинственным надписям на стенах домов и гаражей можно понять, на чьей стороне находишься.

— Была бы ты местная, так не гуляла бы здесь свободно, — заявил Шон, социальный работник из молодежного центра; как раз ему она собиралась помогать в деле примирения.

— Отчего?

— Да тебя б камнями забросали.

— Но ты-то гуляешь.

— Я на правильной стороне. А на ту сторону — ни-ни! Туда меня не затащишь! Мне пока жить не надоело. Люди сами ее построили и называют Стеной мира, — продолжал Шон. — В смысле: оставьте нас в покое. Нет, Стеной мира ее не назовешь. Стены вообще примирению не способствуют. Но она хотя бы мешает этим уродам устраивать между собой драки так часто, как они норовят. Да ты и сама знаешь, у вас в Германии похоже.

Пока она размышляла, является ли Стена в Берлине такой же Стеной мира, или все же тюремным забором, или необходимой защитой для лучшего общественного строя, или все стены надо попросту снести, или разрисовать яркими красками, или рисунки есть опять-таки попытка прикрыть варварство, и вообще удастся ли ей узнать в этом городе за стеной хоть что-нибудь о примирении, — пока она размышляла, невдалеке остановилась военная машина. Не услышав, как та подъехала, она испугалась, когда притворенные двери распахнулись и внутри оказались шестеро солдат с винтовками на коленях, один нагнулся вперед, но вылезать не стал. Она обернулась к Шону, тот исчез.

— Тебе чего здесь надо? — крикнул первый солдат.

— Я гуляю, — робко произнесла она, расслышав свой сильный акцент и осознав всю нелепость слова «гулять», которое пестрым конфетным фантиком порхало теперь между нею и солдатами. Гулять вдоль границы!

— Ты, малютка, найди себе для прогулок местечко получше, — крикнул солдат и ухмыльнулся другому, — мы тебе сейчас покажем.

Она вдруг почувствовала резко нарастающее возмущение: эта солдатня, эти выскочки в форме, считают свою затянувшуюся ирландскую войну самым главным событием в мире, а на нее смотрят как на глупую туристку и думают, что она вообще ничего не смыслит. Пасхальная прогулка вдоль границы — умереть с смеху! Стена в ее стране разделила весь мир на блоки, а эти ирландские солдатики о таком и не слыхивали. И она им объяснять ничего не собирается.

Она развернулась и пошла, не обернувшись и не взглянув на приземистый серый броневичок. Она чувствовала себя очень взрослой.

Граница III. Позади тринадцать лет, позади много границ. Она работает в Шотландии, преподает детям немецкий и немецкую историю, объясняет им, что столица Германии — Бонн, что не все немцы ездят на «БМВ» и что война давно закончилась. Некоторые дети ей не верят — они смотрят фильмы о войне, кричат: «Полундра, „спитфайры“[15]!», и знакомы даже с гитлеровским приветствием. Выбрасывают правую руку вперед и вверх, пытаясь позлить ее, прикладывают два пальца к верхней губе, изображая гитлеровские усы, а она, конечно, злится, но не сильно.

В школу она едет по Шотландской низменности; в багажнике у нее сборники детских песенок на немецком — шотландцы с удовольствием распевают:

Есть три угла у шляпы,У шляпы, у моей.Не будь углов у шляпы —Не стала бы моей… —

немецкие считалки («Эне, мене, минк, манк, пинк, панк») и рельефная карта Федеративной Республики. Можно пальцем провести по Альпам и погладить Шварцвальд. ГДР на карте имеет только два измерения, но это никому не мешает. Она постоянно рассказывает о Германии, но при этом никогда не чувствовала себя так далеко от дома. Бродяжка с легким немецким багажом. Без немецкого работы не найти. Мысли бродят у нее в голове: подвернись что-нибудь другое на длительный срок, она бы осталась здесь, запрятала бы просто свой багаж среди множества сараев, овчарен, зернохранилищ, разбросанных кругом в этом мирном захолустье, где коровьи лбы прикрыты длинными челками, а Англия кажется такой же далекой, как Европа. И если через несколько месяцев, или полгода, или даже через год к ней придут дети с гитлеровским приветствием, она, может, и не поймет, что это за жест.

И вот одним октябрьским утром она приезжает в школу, ставит машину, заходит в учительскую, и все разом поворачиваются к ней. Как странно, ведь по утрам ее коллеги обычно не слишком разговорчивы и сидят, уткнувшись в свои чашки с растворимым кофе (здесь его пьют с большим количеством молока и сахара, капуччино еще не изобрели, можно собрать этикетки с банок «Нескафе», отправить их и получить в подарок кружку). Они и сейчас молчат, радостно смотрят на нее, чего-то ожидая.

— Что случилось?

Один коллега всплеснул руками, будто она выиграла приз.

— Как ты себя чувствуешь после эдакой ночки?

Она растерянно стоит посреди учительской. Ночь она провела у себя в снятой комнате, читала, а потом крепко заснула, как обычно: работа, поездки через зеленые равнины, чувства к новой родине приятно утомляли ее; иногда по вечерам она за кухонным столом пила пиво с хозяином, но не в этот раз.

— Что случилось? — повторила она. — Я не понимаю, чего вы все так на меня уставились… what’s up for God’s sake![16]

Шепот, перерастая в недоверчивый смех, пронесся по учительской; кто-то из коллег постучал по столу.

— Она не знает… еще не слышала… можете себе такое представить?..

— Милая, твоя страна свободна.