Чаша любви - Татьяна Ковалева

— Вот как невест выбирают! — смеется Надежда. — Дело серьезное.

Вера тянет меня за рукав:

— Да, говорит: не девочка я. Представляешь: такое сказать! У меня бы язык не повернулся. А Любаша — молодец!.. Он исчез, кандидат этот. Месяц думал. Потом появляется и ей в ответ: мы никому не скажем.

Надька кривится:

— Может, он шизик?

— Приглашает ее теперь в дорогие рестораны, на концерты разные; службу в соборе посмотреть. Все зовет к себе, хочет с мамой познакомить. Но Любаша что-то артачится. Знакомство с мамой — уже половина согласия. А как согласиться с его странностями? Весь ведь театр смеется.

Я слушаю все это вполуха — думаю о своем… Саша явно не из застенчивых. Хотел бы встретиться — предложил бы. Видно, не хотел. Зачем же тогда все-таки провожал? Занятой человек тратил время… Канули в Лету те века, когда мужчина мог позволить себе посвятить жизнь женщине, когда мужчина ночи напролет простаивал под окном в надежде увидеть хотя бы силуэт возлюбленной, когда вызывали любимую на балкон бренчанием струн и услаждали слух ее прекрасной песней… когда мужчина сходил с ума при виде мелькнувшей из-под подола лодыжки возлюбленной… когда мужчина собирал фетиши и поклонялся им… Ныне женщину высматривают, как товар. О ней наводят справки, прицениваются, месяцами раздумывают. А завтра не иначе будут требовать сертификат качества, искать на затылке ярлык.

О люди! О нравы!

Вот подруги мои — умные, домашние, уютные. С такими, как они, любой муж будет — будто у Бога за пазухой. Но их не видят. Проходят мимо по коридору, не постучав в дверь. И красивые парни, и не очень. Неужели каждый ищет Лоллобриджиду? А не Лоллобриджидам-то куда деваться?

Стоп. Кажется, я берусь за проблемы мирового масштаба!

Я думала о Саше. А что Саша? Мимолетная встреча — не более. Таких бывает за день — с десяток. Случайность. Можно было бы подумать, что судьба. Но увы!.. Дальше завязки дело не пошло. Со ступенек автобуса началось, на ступеньках общежития кончилось. Развязалось, не связавшись.

Вот я думаю о нем, а он обо мне уж и забыл!

Нет, не забыл — рубашку, бедный, стирает и на все лады клянет зазевавшуюся девицу, внезапно вывалившуюся из дверей автобуса. А всего вернее дело обстоит иначе: рубашку стирает его жена — и выслушивает его оправдания.

Я моделирую их разговор (тому, кто пишет романы, не сложно смоделировать любой разговор).

Она стирает и ворчит:

«Не иначе Max factor… Откуда помада?»

«Какая-то девушка выпала из автобуса», — он, задумавшись, пожимает плечами.

Супруга его не очень-то верит:

«Невероятно! Из автобусов уже выпадают девушки. Губами вперед!..»

Я улыбаюсь своим мыслям. Вера кивает:

— Действительно смешно! Любаша хлебнула одиночества. Такие ухажеры у нее были. А она их отшивала. Все принца ждала. Не дождалась… И теперь — что же? Выходить замуж за «мерседес»?

Опять встревает Надежда:

— А я бы вышла! Расписалась бы с «мерседесом». А кандидата с его мамой оставила бы с носом.

— Как это? — не понимает Вера.

— А так! Села бы за руль и укатила па юг. А хотя бы в Святые места — паломницей. И поминай, как звали. «Мерседес» — это же, считай, квартира на колесах. По пути квартиранта бы взяла посимпатичней.

Вера удивленно выпрямляется:

— Да ну… ты бы так не поступила!

— А вот поступила бы! — насмешливо щурит глаза Надежда. — Плохо ты меня знаешь.

— Третья печать… — говорю я.

Надежда смотрит на меня испытующе:

— Ты как ушла от нас, я совсем перестала понимать твои словечки.

— Пустое! — отвечаю я. — Не принимай во внимание.

Мы болтаем еще часа полтора. Девочки показывают мне кое-какие платья. Демонстрируют работу тостера. Аппетитно хрустим подсушенным хлебом. Я пытаюсь припомнить те перлы, что цитировал мне редактор, но не могу — Вера все щебечет, перебивает мысль. Да и, кажется, незачем припоминать. Не в интерес эти перлы девчонкам. Им бы что-нибудь про любовь; посплетничать бы.

Их позабавит весьма случай с каблуком, только мне не в интерес про него рассказывать. По крайней мере — пока. Поднимаюсь. Перед зеркалом поправляю кораллы, расправляю на подоле цветы. Достаю из сумки помаду. Ее рекламируют: «можешь трогать и трогать!..» А вот и нет! На рубашке цвета хаки вполне оставляет следы.

«Саша, Саша!..» — вздыхаю с сожалением.

Дальше этого моя мысль не идет.

Чем я тебе плох?..

Я прощаюсь с девочками, сожалею, что не дождалась Любашу. Возвращаюсь домой. Доехала без приключений.

Васильевский остров. Старые кварталы — моя любовь. Это ни на что не похожий волшебный мир. Эта часть города всегда с настроением. Редко — торжественным, еще реже радостным. Чаще всего с моим настроением — с прекрасной грустью. Прекрасной грусти соответствует ночь. Или белая ночь, или ясная лунная ночь зимняя… Я люблю бродить по городу ночью. Страшновато, конечно, бывает. Но наслаждение, какое я получаю от таких прогулок, стоит многого. Я ведь купаюсь в поэзии, в поэтическом. Я становлюсь царицей ночи, царицей этого города. Я расправляю мысленно крылья и стремительной птицей проношусь между черными массивами зданий, над Невой, над проходящими кораблями, над набережной, кружусь возле куполов церквей и бронзовых статуй. Бездонное небо надо мной, необъятный город в моем сердце… Иногда я чувствую родственную связь с этим городом. Я взмываю над ним в черное-черное небо и кричу: «Брат мой, отец мой Петербург!».

Он молчит — как в моих воспоминаниях молчит Вседержитель под куполом; но я более чем уверена, что город, как и Вседержитель, как отец мой, меня любит. Иначе мне — душе моей — не было бы в этом городе так уютно и так вольготно; в другом городе, кажется, трудно было бы и дышать.

Тетушкин дом очень старый; я узнавала у одного знакомого архитектора — дом начала XIX века. Дом этот много чего повидал. А сколько людей в нем жило! В этом доме подъезды на два выхода. В нем широкие, истертые правда, мраморные лестницы. Дубовые лакированные перила — вечные перила. Меж ступенями — бронзовые шпильки. Когда-то лестницы здесь устилались ковровыми дорожками. У подъездов дежурили бородатые дворники с метлами. А квартиры были едва не во весь этаж. Потом квартиры стали коммунальными. Еще позже их перегородили фанерными стенами (планировка — совсем не стандартная). Слышимость была преотличная: кто-то чихал, а весь дом говорил ему: «Будь здоров!». Со временем, когда стены устоялись, когда между соседями прекратились распри из-за углов, чуланов и коридоров, фанерные стены заменили кирпичными. Изнутри дом обезобразили; его попросту убили — прежний дом. Да и снаружи он изрядно обветшал…