Игра в ящик - Сергей Солоух

Без двадцати семь Роман собрался. Снял трубку и набрал номер.

– Алло, – ответила Маринка, громко и отчетливо, но тут же где-то рядом вступил Дима:

– Мама, мячик. Мама, мячик...

С минуту, наверное, проблема на том конце провода не давала Маринке понимать слова. Потом она вдруг резко сказала, будто выпрямилась:

– Стой! Подожди ты, Дима. Рома, не поняла. Ты не приедешь?

– Двадцать девятого не приеду. Может быть, в субботу. В субботу. Второго. Еще не знаю, как будет получаться.

– Это папа? Папа? – опять прорвался Димкин голос. Похоже, мячик был забыт и началась борьба за трубку.

– Митя, подожди, сынок, сейчас, – сказала Маринка в трубку, но не Ромке, и только затем уже ему, очень спокойно: – Ну хорошо. Второго, пусть второго.

– Ты пойми, – зачем-то Ромка стал повторять то, что уже сказал сразу, в самом начале, но теперь с глупой и неуместной горячностью, – это такое везение, так не бывает. Никогда на этих семинарах аспирантам, никогда не дают слово, ну вопрос в лучшем случае, два, а тут, можно подумать, я уже кандидат. С собственным направлением...

– Я понимаю, да, молодец...

– Что ты хочешь этим сказать? – Роман не мог понять своего собственного состояния. Его бесило как раз то, что должно было бы умиротворить. Маринкино спокойствие. Нет, равнодушие.

– Ты там случайно еще не начал отмечать успех? – это было сказано беззлобно, вполне по-свойски, по-дружески. Но Ромку понесло. Необъяснимо.

– Маринка, как тебе не стыдно? Отмечать. Ну что ты говоришь, разве не ради вас все это, ты что думаешь, ты чем думаешь я здесь занят, ты...

– Папа, папа! – вдруг в прямо в трубку закричал Дима, какое-то чудовищное замещение контекста, кажется так это называют системщики на ВЦ. – Папа, папа, я придумал! Я придумал, что хочу!

– Что? – второй раз за сегодняшний день не языком, а какой-то другой частью носоглотки спросил Роман, и вновь, как это не удивительно, его услышали. День сверхчувствительности.

– Хоккей! Такую игру на винтиках. Крутишь винтики, и хоккеисты вертятся. Есть у тебя там, в Москве, такая игра? Беленькая с надписями на боках. Есть?

– Есть. Наверно, есть. Конечно, есть. Обязательно...

– Папа, купи. Я хоккеистом буду. Самым сильным.

Рома говорил с сыном, слушал его быструю, всегда звенящую, как тонкая пластинка желтого металла, речь, но вместо счастья, того, что чувствовал всегда, так ждал, любил, испытывал на этот раз какое-то мучительное, постыдное нетерпение. Сыночка, Димку, сегодня слушать не хотелось, хотелось совсем другого: договорить с Мариной, извиниться за непонятно что, полную потерю лица и чувства юмора.

– Ага, ладно. Я понял. Значит, у тебя уже получается допрыгнуть до школьного турника. Молодец. Ты вчера целую минуту провисел? Ах ты, зайц. Как пионер. Что? Как кержак. А, ну да... Прости... А кто такой кержак? Ты уже стал, но еще не знаешь? Не знаешь, кто такой кержак. Кержак – это таежный дядька, крепкий как медведь. А кто сильнее, хоккеист или кержак? Знаешь, я тебе дома расскажу. Вернее, мы проверим в твоей игре. Идет? Ну все, а теперь дай трубку маме.

– Мама на кухне, у нее варенье убежало, она кричит тебе «пока».

Давно Роман так не расшибался на ровном месте. Сам не понял, что вдруг нашло. Лучше бы Прохорову нахамил. Или Левенбука послал куда-нибудь. Алексея Леопольдовича. С ними он рано или поздно расстанется, а с Димкой и Маринкой... Вот дурак... И что вселилось? Мучительно хотелось перезвонить, просто зудело все. Повторить. Код города – 384. Но странная, непривычная какая-то неуверенность мешала, и Ромка не стал. Сначала он ушел курить в темный коридор и долго там стоял, с немыслимой, аптекарской аккуратностью сбрасывая пепел в миниатюрный самодельный кулечек. Потом вернулся, сел за стол и снова, как фармацевт во время чумы-холеры, ни звуком, ни движением не выдал своих чувств. Просто все линии двоились. Но этого никто не мог увидеть.

«Так, так... и что это за фигню накатал тут Прохоров? Какие-то графики распределения частот. Гады хвостатые. Очень похоже на фазы затухания. На это самое “пока”... Нет, к черту, к черту... Значит, он так себе видит опрокидывание, профессор – хрен на метле. А почему...»

Еще час Ромка просидел в секторе. Солнышко за окном, долго пытавшееся все целиком стечь по подоконнику в комнату, вдруг соскользнуло с половиц и словно длинный, ужаленный гвоздем язык, мгновенно убралось в рот, в ставшее сразу серо-зеленым, квадратным окно. Ромик поднялся. Зачем-то посмотрел на телефон, уже вернувшийся на левенбуковский широкий стол. И от того, наверное, ставший еще краснее и массивнее.

«Нет, не сегодня. И поздно, и вообще...»

Смял самолетиком мундштук беломорины, которую уже довольно долго вертел в руке, прилепил к нижней губе и, заперев дверь, двинулся из темной глубины коридора к светлой полусфере выхода.

На крыльце лабораторного корпуса, на еще теплых камнях, важно топтались голуби. Никаких мерзких зобных звуков они не издавали. Чинно постукивая черными коготками красных лап, что-то обдумывали. Прохаживались. Восьмерки нарезали. Зато немыслимо уродливая сука лежала неподвижно на рифленой крышке канализационного люка. Совсем рядом, в двух шагах, придавленная к земле безобразными мерзавчиками своих же собственных щенков. Только морда, розовый нос приподнят и круглые глаза открыты, вся в ожидании результатов птичьего, заумного сложенья-умножения.

Она. Та самая тварь, что кинулась на него из-за угла ВЦ утром после ночной смены. Две недели тому назад, когда, оставив в темноте тамбура у лифта распадаться и дезинтегрировать от неразделенности чувств женский белок, Ирину Красноперову, Роман Подцепа вышел в утреннюю прохладу.

Сейчас, в еще прозрачных сумерках, это горластое, зубастое собачье просто валялось на дороге, словно ошметки разорванной от молодецкой дури кем-то лихим коровьей шкуры. Какой-нибудь кольчугинской Пеструхи. Пыль с молоком. На Ромку ноль-повдоль. Никак. Внимают, затаив дыханье, взобравшимся повыше на крыльцо осанистым и важным голубям.

«Репетиция, – подумал Роман. – Репетиция межотделенческого семинара по проблемам моделирования». И ему опять стало стыдно, но теперь не больно, а смешно.

«Псих. Ролями поменялся. Молодец. Научился хорошему в собачьем этом Подмосковье».

Чрезвычайно деликатно, не тревожа высоких дум ученого собрания, Роман бочком соскользнул с высокого крыльца и закурил. А затем, будто бы и в самом деле исполняя до конца сегодняшний, черт знает почему на него свалившийся собачий, беспокойный, злой наряд, пошел обходом. Сначала вокруг желто-серого лабораторного корпуса, потом через внутридворовый скверик с круглой клумбой к колонному портику горного корпуса. Еще одну желто-серую махину он обошел справа. За породнившейся с кустами сеткой-рабицей трава доедала асфальт заброшенного теннисного корта. Дальше проезд ветвился: один рукав уходил влево к воротам гаража, а второй – направо к заводской многоэтажке с желтыми стеклами вычислительного центра на последнем этаже. Светятся. Ромка вдруг понял, куда его несут ноги. На полдороге, возле витринного угла похожей на уличную пивнушку институтской столовой Подцепа остановился.

– Глупости, – сказал он вслух неизвестно кому. – Глупости, – повторил еще раз, словно этот неизвестно кто мог с первого раз и не понять. Потухшую, изжеванную беломорину Роман запустил щелчком на крышу столовки и, развернувшись, быстро пошел к закрытой проходной номер один. Фонковской. Здесь пара белых кирпичей уже давно была кем-то заботливым и ловким вынесена из пестрой заборной кладки. Очень удобно. Один ухват на уровне протянутой руки, а второй, как стремя для носка, на уровне ременной пряжки. Раз, два и разом перемахнуть. Что тень, которую увидел Ромка, подходя, и делала. Карабкалась, путаясь в юбке, рыжая дура Мелехина. ВЦ упорно осваивает назойливая и настырная конкурентка. Еще один претендент на драгоценные машинные часы.

Вот тут бы и вспомнить Ромику о делегированных ему сегодня пятнистой сукой полномочиях. С безумным лаем рвануть из-за кустов, зубами впиться в капроновый чулок и на полгода лишить наглючую любительницу бесцеремонно зариться на чужое самой возможности перемещаться в окружающем пространстве. Топтать поля и веси. Но Рома и эту редкую возможность подать голос упустил. Он постоял среди густой, партизанской листвы, дождался мягкого стука паденья, удачного приземления на четыре кости по ту сторону забора. Затем он еще с минуту щелкал зажигалкой, но, так и не прикурив от синенького огонька, сам с незажженой папиросиной в зубах пошел на штурм. И, конечно, отломил нежный патрон от грубого мундштука. Придурок! Ничего не скажешь!

В общаге Р. Р. Подцепу поджидало последнее разочарование. Совсем уже мелкое. Ничтожное. Крысиный хвостик буйной зебры дня. Катц опять ничего не приволок, кроме хлеба. А Ромка бы съел сегодня что-нибудь зеленое, огурец, например. Спугнул бы хрустом муть в башке. Но Катц купил лишь хлеб, да и то, не белый батон со свежей, ломкой корочкой, а тяжелый, как глина, и кислый «Бородинский».