Билет на погост - Лоуренс Блок

— Объясни ему, где именно надо смотреть, — посоветовала она.

Мы еще немного поболтали; судя по голосу, у нее все было в порядке. Я пообещал позвонить ей сразу же, как только вернусь в Нью-Йорк, отставил в сторону телефон и принялся щелкать каналами, но так и не нашел ничего, что привлекло бы мое внимание.

Тогда я достал из портфеля книгу, которую предусмотрительно захватил с собой. Это были. «Размышления» Марка Аврелия — ее порекомендовал мне Джимми Фабер, мой спонсор в «Анонимных алкоголиках», он процитировал несколько фраз, показавшихся мне настолько любопытными, что в один прекрасный день я остановился у Стрэнда и за пару долларов купил подержанный экземпляр из серии «Современная библиотека». Чтение шло туго. Кое-что мне нравилось, но по большей части мне трудно было уследить за его аргументами, так что, случайно наткнувшись на отвечавшую моим мыслям фразу, я мог отложить книгу в сторону на полчаса или даже больше и погрузиться в размышления.

На этот раз я одолел одну или две страницы, прежде чем встретил это высказывание:

«Все, что ни происходит, происходит как должно; и если ты посмотришь глубже, то всему отыщешь причину».

Закрыв книгу и отложив ее на столик, я попытался мысленно представить себе, как разворачивались неделю назад события в доме Стэдвантов. В каком порядке преступник уничтожал свои жертвы, я не знал, однако решил, что первым делом он убил самого Стэдванта, поскольку он для него был наиболее опасен.

Но, с другой стороны, звук выстрела мог разбудить остальных; значит, сначала он направился в детские комнаты и стал постепенно переходить от одной к другой, убивая по очереди двоих мальчиков и девочку.

Когда же настал черед Конни? Нет, он наверняка приберег ее напоследок. Руки он мыл в ванной комнате, расположенной за спальней супругов. Предположим, сначала он лишил ее возможности двигаться, затем загнал мужа в гостиную, угрожая стволом или ножом, затем убил его из собственной винтовки и уже после этого вернулся обратно и расправился с Конни. Да вдобавок, очевидно, и изнасиловал ее? Ну что же, ответ предстояло узнать завтра — если только вообще возможно обнаружить наличие спермы неделю спустя.

Затем он позвонил по телефону, прошелся по дому, уничтожая отпечатки пальцев. И, наконец, быстро и бесшумно выскользнул через окно и скрылся, оставив после себя пять трупов, причем трое из убитых были маленькие дети. И все из-за того, что двенадцать лет назад их мать дала показания в суде против человека, совершившего насилие над ней.

Я вновь подумал о Конни. У проституток далеко не всегда плохая жизнь — особенно у проституток такого уровня, какими были Конни с Элейн, жившие в квартирах на Ист-Энде и имевшие отборную клиентуру. Но Конни, не задумываясь, променяла ее на лучшую; эту жизнь она прожила в Валнут-Хиллз.

Но ее счастье оказалось недолгим. Боже мой, какой ужасный конец!..

«Все, что происходит, происходит как должно...»

Неплохо, конечно, добраться до подлинных причин, но пока что мне это никак не удавалось. Возможно, я просто не мог достаточно глубоко взглянуть на вещи...

* * *

Меня разбудил телефонный звонок — я заказал его накануне; после завтрака я освободил номер и ровно в восемь был в участке. Дежурный офицер, предупрежденный о моем прибытии, сразу направил меня к лейтенанту Гавличеку.

В этот день на лейтенанте был серый костюм и новый галстук — на это раз в красную и темно-синюю полоску. Он поднялся из-за стола, чтобы пожать мне руку, и осведомился, не хочу ли я чашечку кофе. Я ответил, что уже позавтракал.

— Тогда мы можем сразу же поехать к доктору Вольмуту, — сказал он.

По всей видимости, это было самое старое здание в Массилоне, хотя, на мой взгляд, возраст его явно не превышал десяти лет. Несмотря на это, госпиталь казался новеньким — на стенах блестела свежая отделка пастельных токов, а полы сияли безукоризненной чистотой. Патологоанатомическое помещение находилось в подвале. На бесшумном лифте мы спустились вниз и прошли до середины длинного коридора. Гавличек хорошо знал дорогу, и я шел следом за ним.

Не знаю, почему, но в мыслях моих доктор Вольмут представал сварливым и склочным стариком, давно перешагнувшим пенсионный возраст; на самом деле ему было что-то около тридцати пяти, на голове упрямо топорщилась копна непокорных русых волос, подбородок почти не выдавался вперед, а открытое, мальчишеское лицо, как у Нормана Рокуэлла, как будто сошло с обложки журнала. Гавличек представил нас; доктор пожал мне руку, а затем с легкой улыбкой прошелся немного насчет отношений между полицейскими и патологоанатомами. Когда Гавличек спросил, не обнаружил ли он при вскрытии тела Конни Стэдвант присутствия спермы или других следов недавней сексуальной связи, тот совершенно не удивился неожиданному вопросу.

— Я и не подозревал, черт побери, — ответил он, — что в этом может возникнуть необходимость.

— Вполне возможно, дело оказалось несколько сложнее, чем могло показаться на первый взгляд, — сказал я. — Тело еще у вас?

— Конечно.

— А вы могли бы проверить это?

— Да, не вижу никаких препятствий. Она уже никуда не денется.

Он был на полдороги к двери, когда я вспомнил о разговоре с Элейн.

— Вполне возможно, изнасилование было совершено неестественным путем, — добавил я.

Доктор Вольмут замер на секунду, но не обернулся, так что не знаю, изменилось ли при этих словах выражение его лица.

— Хорошо, проверю, — на ходу бросил он.

Мы с Томом присели в ожидании возвращения доктора. На рабочем столе стоял прозрачный куб с моментальными снимками семейства доктора, и это побудило Тома рассказать мне, что Гарвей Вольмут в своей жене души не чает. Я восхищенно отозвался об ее фотографии, и он поинтересовался, женат ли я.

— Был, — ответил я. — Не сложилось.

— О, прости меня!..

— Давно это было. Сейчас она замужем вновь, а дети стали совсем большими. Один ходит в колледж, другой уже работает.

— Ты поддерживаешь с ними связь?

— Не так часто, как мне бы хотелось.

Ненадолго повисло тягостное молчание, но Гавличек прервал его, чтобы рассказать мне о своих детях — мальчике и девочке, которые учились в школе. Затем разговор переключился на полицейские проблемы, и мы, как два старых полисмена, принялись рассказывать друг другу различные истории. Наша беседа была в самом разгаре, когда неожиданно вернулся доктор Вольмут; по осоловелому выражению его лица мы сразу догадались, что мои догадки, подтвердились.

— Да, ты был прав... — со вздохом сказал Гавличек. Вольмут признался, что не ожидал ничего подобного.

— Никаких признаков борьбы, — сказал он. — Абсолютно никаких: ни частичек кожи под ее ногтями, ни синяков на руках — ничего.

Гавличек поинтересовался, можно ли определить, кому принадлежала сперма.

— Возможно, — ответил Вольмут, — хотя полной уверенности нет — столько времени прошло. Здесь такое исследование провести нельзя, — это за пределами наших возможностей. Придется отправить образцы тканей в институт в Кливленде.

— Хотелось бы узнать результаты.

— Признаться, мне тоже, — сказал Вольмут.

Я спросил у него, есть ли на трупах еще что-нибудь особенное. Доктор ответил, что Конни кажется совершенно здоровой — меня всегда поражало, когда такое говорилось про труп. Я спросил, не заметил ли он повреждений в районе грудной клетки или на бедрах.

— Вроде нет, Мэтт, — ответил доктор. — А что это может означать?

— У Мотли исключительно сильные руки, и он часто пальцем надавливал на различные болевые точки у своих жертв.

Вольмут еще раз сказал, что не заметил ничего в этом роде, однако синяки, полученные перед самой смертью, зачастую не проявляются на трупе — уже через день изменение окраски заметить бывает просто невозможно.

— Да вы и сами можете взглянуть на нее, — предложил доктор. — Хотите?

Мне этого хотелось меньше всего, но чувство долга заставило меня последовать за ним в коридор. Мы вошли в комнату, в которой было холодно, как в холодильнике. Необычных запахов почти не ощущалось. Доктор подвел меня к столу, на котором под прозрачной пластиковой простыней лежало тело, и сдернул покрывало.

Это действительно была Конни. Не думал, что смог бы узнать ее после стольких лет даже живой — не то что мертвой, однако теперь сразу понял, что передо мной девушка, которую и видел всего несколько раз больше десятка лет назад. Внутри разрасталось неприятное чувство — не столько тошнота, сколько глубокое, едкое горе.

Мне хотелось посмотреть, есть ли на теле синяки, но я с трудом удерживался, чтобы не отвести глаза от обнаженного трупа; прикоснуться к нему казалось мне просто невозможным. Вольмут, однако, никаких комплексов не имел, да и какие могут быть комплексы при такой работе? Не церемонясь, он начал пальпировать край грудной клетки и неожиданно наткнулся на что-то.