Деревянные башмаки - Казис Казисович Сая

на нем пахучие травы. Дверь туда приоткрыта, и я вижу, как мелькают красная кофточка и черные, аккуратно заплетенные косы. Обычно она юрко, как белка, вбегает в комнату, приветственно кивает и, забрав мои гостинцы, снова скрывается за дверью. А Нармантас тем временем изучает рецепты, или, как я их называю, «прицепы». И каждый раз то того нет, то другого, а с пустыми руками возвращаться нельзя. Не достанешь лекарства — значит, не принесешь тете новую надежду. Вот и прошу я Нармантаса дать мне хоть что-нибудь похожее — от кашля, от одышки, от жара… В деревне, говорю, бабки от любой болезни зверобоем, липовым цветом да валерианой лечат, а тут такая уйма пузырьков, коробочек, таблеток, капель…

Нармантасу по душе моя разговорчивость и упорство. Он долго шарит по полкам, заглядывая иногда для верности в толстую книгу, и всякий раз хоть что-нибудь да найдет.

— Домой придешь, не говори, что настоящего лекарства не было, — наставляет меня аптекарь. — Скажи, мол, эти еще лучше. Видишь ли, больному главное — верить в лекарство. И чем сильнее он будет верить, тем меньше будет кашлять.

Тетя почему-то убеждена, что хорошее лекарство непременно должно быть горьким, пахучим и отличаться необыкновенным цветом. Поэтому-то я и прошу аптекаря:

— Важно, чтобы не какая-нибудь водичка была, а горечи побольше…

Аптекарь улыбается, Расуте возвращает мне чисто вымытый стакан из-под сметаны и снова легким кивком прощается со мной. Чем ближе весна, тем отчетливее проступают на ее щечках и на носу веснушки. Видно, Расуте стесняется их, потому что при виде меня заливается краской и смущенно опускает глаза. Ну не странно ли: отец все про лекарства знает, а дочку от веснушек избавить не может. Вот наберусь когда-нибудь храбрости и предложу ей одно чудодейственное средство. Правда, нужно дождаться, когда Расуте перестанет от меня шарахаться, и к тому же надо, чтобы она очень сильно в это снадобье поверила…

День сегодня хуже не придумаешь. Большак кое-где превратился в настоящее месиво. И чтобы скоротать себе путь, я поделил его на отрезки: пока не дойду до леса, буду думать, что сказать дома тете; затем съем кусочек сушеного сыра; потом заверну к Фе́ликсасу насчет винтовки, ну, а остаток пути, когда придется пробираться по самой страшной грязище, буду думать только о ней, о Расуте.

Да, но чем я обрадую тетю? Ведь на этот раз мне не удалось получить сколько-нибудь подходящего лекарства. Нармантас даже от гостинца — пятка яиц — отказался.

— Ничего у меня не найдется, сынок. Старые запасы кончились, а новых лекарств не привозят.

— Хоть капель анисовых от кашля, — канючу я, не отходя от окошка.

— От кашля… — укоризненно говорит какая-то толстая тетенька с распухшей щекой. — Тут вон зуб унять нечем. Пиявки и те без сахара передохли.

— Что поделаешь, — оправдывается аптекарь. — Один мой знакомый сам в Вильнюс за лекарствами ездил. И пропуск специальный выхлопотал, да так и не добрался. Днем — бомбежки, ночью — партизаны…

Нармантас с удовольствием заводит разговор о партизанах, о приближении фронта. Лекарств нет, так пусть люди хоть добрую весть услышат. Но толстуха, выслушав его, сплюнула в платочек и сердито отрезала:

— Не больно-то радуйся, аптекарь…

Будто не расслышав, Нармантас с безнадежным видом шарил взглядом по полкам. Разглядывал лекарства и я. Когда я показал на большую бутылку с жидкостью вишневого цвета, аптекарь отрицательно покачал головой.

Самая верхняя полка, куда давным-давно уже никто не заглядывал, была завалена белыми коробочками с надписью: «Табак от астмы». Я понятия не имел, что это за астма такая, и подумал: «Если лекарство курят, значит, оно от легких. А вдруг моей тете в самый раз будет?»

Провизор еще раз расспросил меня, как тетя дышит и когда ее больше всего одолевает кашель, и лишь тогда произнес:

— Что ж, пусть попробует. От одной пачки вреда не будет, а там посмотрим. Расуте, принеси-ка мне стремянку!

Расуте… Казалось, само это имя таило для меня столько ароматов. Как бы я хотел тоже окликнуть ее вот так, громко: «Рася́ле! Расуте! Раси́те!..»

— Иду, — ответила та. — Сейчас принесу…

Наверное, она расчесывала в соседней комнате волосы — с распущенными косами девочка была похожа на принцессу. Да и в аптеке, пожалуй, стало светлей. Как обычно, Расуте кивнула мне и стала забираться по ступенькам стремянки наверх.

Женщины провожали ее завистливыми взглядами и шушукались:

— Это что, дочка его или служанка? Уж больно молоденькая… — сказала та, что пришла за мазью от лишаев.

Толстуха, которую, похоже, тоже всю разнесло, не только щеку, шепнула «лишавой» на ухо, видно, что-то очень любопытное — та изумленно уставилась на девочку.

— Не может быть, не похожа…

— Да ты приглядись хорошенько, — настаивала на своем пухлая тетка, — и волосы, и глаза точь-в-точь… Самая настоящая еврейка, и эти ее веснушки… Даром, что ли, аптекарь ее никуда не пускает? Боится, кабы кто в гестапо не донес.

— Тсс! — перебила их третья женщина и громко обратилась к Расуте: — Ну что? Долго мне еще ждать?

— Варится, — ответила Расуте и унесла стремянку.

Я хотел задержаться, чтобы хоть разок взглянуть на нее, но аптекарь протянул мне завернутый в бумагу табак, объяснил, как его курить, и сказал до свидания.

Расуте?.. Нет, нет… Да мало ли на свете черноволосых, в веснушках… А эти конопушки ей так к лицу!..

Сам не знаю, почему она стала мне вдруг такой близкой, такой дорогой. Родителей ее наверняка расстреляли фашисты, так что мы с ней теперь оба сироты… Может, поэтому?

И дернул же нечистый этих баб за язык! А окажись на моем месте фашистский прихвостень — что тогда? Почему мы, мужчины, умеем молчать? Ведь и я знаю, что у Мила́шюса прячется белорус Ленька. Его хотели увезти с мамой в Германию, по дороге Ленька сбежал и пока живет тут. Лечит вывихнутую ногу и учит литовский язык, чтобы потом легче было добраться до партизан.

Если бы Расяле знала, как много мне известно, она бы меня так не боялась. Вот пойду следующий раз за лекарством, нужно будет с ней все-таки поговорить. Конечно, лучше всего сунуть