Уголек - Альберто Васкес-Фигероа

Лишь обожаемая принцесса Анакаона и ее верная подруга, немка Ингрид Грасс, бывшая виконтесса де Тегисе, могли хоть немного его успокоить, когда он пришел к ним, опечаленный трагическим концом невинных туземцев и тем, что ему пришлось стать свидетелем несправедливости, совершенной от имени Господа, цивилизации и короны.

Ведь сейчас он лишился даже возможности с риском для жизни противостоять всемогущему вице-королю, поскольку тот несколько месяцев назад отправился во второе плавание в Испанию, остался лишь его пронырливый брат Бартоломео и неуверенный в себе Диего, а иметь с ними дело — все равно что увязнуть в вонючей трясине, от которой ничего хорошего не добьешься, как ни старайся.

— Мы могли бы уже совершить столько великолепных походов... — сетовал он. — А вместо этого погрязли в море жалких интересов, абсурдных споров и в грязной борьбе за власть, которая, в итоге, всех нас сгноит...

В те времена глубокое недовольство стало для колонии нормой, почти все испанцы проклинали себя за то, что отправились в злополучное путешествие через океан в поисках новых земель, индейцы тоже роптали, и если бы не братья Колумбы и кучка самых влиятельных горожан, еще лелеющих надежду получить от этого злополучного предприятия личные выгоды, скорее всего, несчастные колонисты немедленно вернулись бы на родину.

«Лучше бы Господь вернул меня в Кастилию», — эту фразу всё чаще и чаще повторяли испанцы, но в порту не было кораблей, чтобы исполнить их желания, да и правители явно не собирались давать на подобное свое согласие.

Сейчас власть имущих заботило лишь одно: как добыть как можно больше золота, в свое время столь беспечно обещанного банкирам, которые ссудили деньги для этой великой авантюры, а главной (и почти неосуществимой) задачей было заставить туземцев работать.

Именно эта задача доставляла прибывшим в Новый Свет испанцам больше всего головной боли, ведь они привыкли к мысли, что работа — это нечто необходимое и желанное, чуть ли не священная миссия, облагораживающая человека. Как же они были потрясены, когда индейцы отказались работать, они считали, что появились на свет, чтобы греться на солнышке и наслаждаться жизнью, и ограничивали усилия лишь тем, что требовалось для ежедневного наполнения желудков.

Они нагло сопротивлялись всякому труду, не желая палец о палец ударить, сколько бы им ни грозили или не давали обещаний — туземцы оставались глухи к любым словам, и вскоре вновь прибывшие пришли к выводу, что от этой расы нет никакой пользы, и если они хотят добиться от земли урожаев, а от рудников золота, то придется привозить рабочие руки из-за океана.

Это, несомненно, стало одной из причин, по которой адмирал решил снова отправиться в Испанию — за четыре года, прошедшие со дня открытия Гаити, он окончательно убедился в том, что пассивное сопротивление индейцев таит в себе гораздо больше опасности, чем вооруженное восстание. Это означало, что, если он не получит от короля и королевы новых поселенцев, которые могли бы заменить умерших или вернувшихся домой, все его мечты о славе могут пойти коту под хвост.

— Если бы мы с Бонифасио не трудились, не покладая рук, то давно бы разорились, — поневоле признавалась Ингрид Грасс, когда кто-то в разговоре касался этой темы. — Большая часть животных просто бы передохла, а остальные одичали бы, потому что за все эти годы я не смогла найти ни единого приличного скотника, способного по-человечески выполнять свою работу хотя бы дня три. Поначалу им интересно учиться, но стоит им усвоить, в чем заключается работа, как они тут же теряют к ней интерес и просто перестают что-либо делать.

— Так заставьте их! — советовал в таких случаях ее добрый друг, обращенный еврей Луис де Торрес. — Уж если вы потратили время на их обучение, то вполне можете заставить их соблюдать договор.

— Как? — удивилась немка. — Если я плачу вперед, они сразу сбегают в сельву, а если не плачу ничего, то просто пожимают плечами, объявляют, что я им должна, и все равно сбегают. Они же как дети!

Они действительно были как дети — но эти дети прекрасно видели, что чужаки пришли грабить их мир и искоренять освященные веками обычаи, но никак не могли понять, что заставляет чужаков прилагать столько усилий, чтобы сделать жестокой и трудной жизнь в этом раю, где она всегда была легкой и приятной.

Туземцам казалось, что разрушение — это единственная цель удивительных чужестранцев, кутающихся в яркие одежды, лишь заставляющие их потеть и придающие глупый вид. Они с одинаковым пылом бросались возводить огромную хижину, которую разрушил первый же ураган, или рубить лес, или превращать чистую заводь в зловонный отстойник.

— Здесь для всех хватает места, еды и питья, — сказала принцесса Анакаона во время одной из тех долгих прогулок по пляжу, которые они с Ингрид Грасс совершали осенними вечерами. — Так почему бы нам не жить в мире друг с другом, как жили до сих пор, вместо того чтобы сражаться из-за золота, которым никого не накормишь, или обращать в рабство тех, кто родился свободными?

— Это все наши обычаи, — печально ответила немка, не в силах найти убедительного ответ на вопрос прекрасной Анакаоны, Золотого Цветка. — Там, откуда мы пришли, жизнь не слишком сладкая.

— Тогда почему же вы не принимаете то лучшее, что мы предлагаем, и не признаете, что мы гораздо счастливее?

— Потому что наша религия считает счастье, не исходящее напрямую от божественной воли, грехом и миражом

— И ты в это веришь? — изумилась туземка.

— Нет, конечно, — убежденно ответила Ингрид. — Для меня быть счастливой — это находиться рядом со Сьенфуэгосом, так же, как для тебя — быть рядом с Алонсо де Охедой. Но мы не вправе требовать, чтобы все думали так же, ведь на свете не так много людей вроде Сьенфуэгоса и Охеды.

— Да, к сожалению, — согласилась туземка и вдруг замолчала, глядя вдаль, а затем печально добавила: — Он меня больше не любит.

— Что ты сказала? — переспросила подруга, решив, что ослышалась.

— Алонсо больше меня не любит, — с болью в голосе повторила Анакаона. — Он по-прежнему остается ласковым и страстным, но я знаю, он лишь притворяется, что его душа здесь, со мной, а на самом деле она слишком часто витает в далекой Кастилии.

— Ничего подобного, — возразила бывшая виконтесса. — Его мысли уносятся в противоположном направлении, к тем землям, что расстилаются перед нами, поскольку его дух авантюризма восстает против бездействия, он не может лишь смотреть на придворные интриги и становиться рабом удушающей бюрократии, когда предчувствует, что может добыть славу на западе.