Начинаем жить - Кожевникова Марианна Юрьевна

Роман с Милочкой длился уже третий год. С ней он сразу почувствовал себя в безопасности. Ощущение безопасности возникало от легкого холодка, неуловимой дистанции. Дистанция ему пришлась по вкусу, возникло поле, в котором можно было играть, перебрасываться шутками. Он сразу стал раскованным, легким, остроумным. Сам себе понравился. И ей, разумеется, тоже. Она хорошо чувствовала партнера, мгновенно подавала реплики. Дима ее оценил. Чем дальше, тем раскованнее он себя чувствовал. Ощущение было внове и необыкновенно приятное. Почему бы не попробовать себя и с другими партнершами? Дима ощутил свою свободу как большую ценность. Стал дорожить ею. Исчезал. Появлялся. Звонил, и она отвечала дружелюбно и ласково. Голос у нее ни разу не зазвенел от обиды, и металла он тоже в нем не слышал. Милочка не заявляла на него прав. Оставалась безупречным партнером. Правда, и ее часто не бывало дома, она тоже уезжала. В командировки. По работе. Жизнь без Милочки разом теряла вкус. Дима становился угрюмым и раздражительным, он не любил, когда ее не было. Зато, как только узнавал, что она снова в городе, успокаивался и жил, что называется, полной жизнью. С появлением в его жизни Милочки он стал охотнее ухаживать за женщинами. Ухаживание стало невинным, неопасным флиртом, который из-за присутствия в его жизни Милочки уже не грозил никакими последствиями. Снисходительная, доброжелательная Милочка стала для Димы щитом и опорой, и он под ее незримой защитой наконец спокойно наслаждался свободой и независимостью. У него случались теперь бурные скоропалительные романы, которые он научился ловко заканчивать, чем немало про себя гордился. Гордился и чувствовал себя виноватым и, желая избавиться от чувства вины, переложил вину на Милочку. Кто, как не она, толкнула его на поиски приключений? Всему виной — холодок, дистанция. Ровное дружеское тепло не что иное, как оскорбительное равнодушие. Если бы она вправду его любила, она бы, конечно… А он бы никогда… Дима, который так боялся сцен, сам стал устраивать сцены и упрекать Милочку в неверности. Он не сомневался, что и она позволяет себе командировочные романчики. Милочка смотрела на него с кротким недоумением, но чаще с ласковым сочувствием, словно была взрослой-превзрослой, а он — капризным малышом, который, размахивая лопаткой, кричит и злится. Он еще какое-то время что-то выяснял, потом замолкал, пристыженный, и извинялся. Он и с матерью вел себя точно так же. Сначала злился, кричал, а потом старался загладить вину. После нескольких таких истерик обоим стало ясно, что идиллически-платоническая стадия отношений подошла к концу. Они могли разбежаться. Или… В следующую встречу их роман перестал быть платоническим. К величайшему изумлению Димы, оказалось, что у Милочки он — первый. Теперь ему стало понятно ее кроткое недоумение в ответ на его упреки. Действительно, что ей было отвечать? Он был растроган, испытывал несказанную щемящую нежность, но из какого-то суеверного опасения так и не сказал, что любит ее, что не может без нее жить, зато она несколько раз повторила: «Я люблю тебя. Да. Я тебя люблю». Он опять исчез. Ему нужно было как-то справиться с нахлынувшими на него чувствами. И опять она с удивительной кротостью пережила его исчезновение. Но это исчезновение было последним, видеться они стали часто, и он уже помыслить себе не мог жизни без Милочки, однако прошло еще не меньше года, прежде чем он сделал ей предложение. Да и предложение для него самого было в некотором роде неожиданностью. Первой неожиданностью. Он как-то не намеревался жениться, а собирался еще постранствовать, попутешествовать. Осесть в уютном гнезде рядом с милой Милочкой еще не хотелось, приезжать, навещать, отдыхать — другое дело. Хотя он знал, что лучшей жены, такой спокойной и такой надежной, ему не найти. И вдруг почувствовал, что может ее потерять. Может быть, не саму Милочку, а ту спокойную надежность, которую так ценил. И тогда сделал предложение. Милочка попросила неделю на размышление, и это было второй неожиданностью. Отсрочка привела его сначала в недоумение, потом в ярость. Неужели возможен отказ? Удар от той, которая никогда и ничем ему не грозила? Ожидая решения Милочки, он злился на нее страшно. Она не смела его мучить. Он доверился ей, почувствовал себя счастливым. А она? Но Милочка так хорошо улыбнулась, у нее появились такие чудные ямочки на щеках, когда она ответила «да», что он тут же перестал злиться. Неприятности остались позади. Своей дорогой мамочки он на этот раз не опасался. Наоборот, ждал похвал и оваций. Не сомневался в мамином одобрении. И заранее предвкушал, как они с матерью, переглянувшись за спиной у Милочки, покивают друг другу с видом знатоков. Совершенство!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

И вдруг — мещанка! У них в доме не было отзыва оскорбительнее.

Конечно, дело было вовсе не в том, мещанка Милочка или нет, а в том, что он снова не угодил маме, что она не одобрила его выбор, а это сулило впереди недоброжелательство, враждебность, шпильки, подводные течения, которых он органически не выносил. А не жениться он не мог. Как можно на Милочке не жениться?

Удар от мамы был третьей неожиданностью. Он просто понять не мог, чего же ей еще нужно! Теперь он злился на нее. И тем ласковее с ней разговаривал, не желая себе новых усилий, оберегая себя от них. Но оберегай не оберегай, а он уже жил в напряжении.

Из-за мамочкиных слов их с Милочкой заботы о будущем окрасились в сумрачные тона. В волнах штор, среди островов резиновых ковриков для ванной и туалета он слышал осуждающий материнский голос. Чувствовал неодобрительный мамин взгляд. Материнское слово весомо. Даже сказанное вскользь, оно оставляет глубокий след. И сразу тогда мрачнел, раздражался, смотрел по сторонам, потом на часы, торопя невесту покончить с досадными хлопотами.

Милочку его недовольство ничуть не смущало. Она улыбалась со снисхождением к детскому нетерпению и продолжала перебирать и щупать шелковистые ткани, разглядывать коврики, полочки, зеркала, что-то замерять и что-то записывать.

— Лучше сделать один раз как следует, чем много раз кое-как, — повторяла она, глядя на него прекрасными серыми глазами.

Серые глаза, пышные каштановые с рыжиной волосы, белая кожа и несколько веснушек — удивительно ли, что на Милочку заглядывались? Он и сам заглядывался и не мог наглядеться. Но после материнского неодобрения жилось ему неспокойно. Как же ему было нужно ее одобрение. А она? Он просил, настаивал, рассказывая, как прекрасно они заживут втроем. Но мать не уступила. Отгородилась и не пожелала услышать сына.

Кстати, как там она? Может, отдохнет и смягчится? Или опять зазвенит в голосе обида? Дима нашарил на полу мобильник и набрал номер. Он часто звонил ей, чтобы она не копила недовольства против Милочки — мол, отобрала сына, он о матери и думать забыл. Мамуля оценит, что в субботний день он звонит так рано. Значит, живет по-прежнему мыслью о ней. Ох уж эти мысли! Знала бы, какие эти мысли, пожелала бы, чтобы он позабыл о ней побыстрее! Алло! Ау! Голос веселый, собирается идти на пляж. Идет пораньше, пока солнце нежаркое. Поцелуй, поцелуй — и расстались. Ну вот и славно. А где там Милочка? По квартире поплыл запах кофе. Диме стало весело. Позавтракать он не прочь. У них дома по утрам тоже всегда пахло кофе.

Дима заглянул на кухню. Длинноногая Милочка в белых шортиках и красной майке резала, напевая, салат. Он подошел и поцеловал ее.

Они допивали кофе, когда запиликал Димин мобильник, и он, хрустя поджаристым тостом, поднес трубку к уху.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Димыч, ты свободен? — спросил Валерка.

— Не особенно, — обтекаемо ответил Дима, — а что?

— Мне нужно три тысячи долларов. Срочно. Проблема?

— Не проблема, — тут же отозвался Дима. Деньги были, они же с Милой собирались всякое барахло покупать, значит, купят меньше. — Заедешь или подвезти?

— Ты дома?

— У Милы.

— Я подъеду, ты спустишься.

Валера с Милой не очень-то. Но Диму их взаимная неприязнь даже грела. Конкурирующие фирмы, а конкурируют из-за него, Димы. Нормально.