БП. Между прошлым и будущим. Книга вторая - Александр Половец

– А что поправка Джексона-Вэника, она-то повлияла?.. – на всякий случай, напомню читателю: эта поправка к закону о торговле предусматривала предоставление Советскому Союзу так называемого «режима наибольшего благоприятствования» в торговле, которого он усиленно добивался, в тесной связке со свободой эмиграции из страны.

– Да нет же! – запротестовал Арбатов. – Повторяю: просто изменилась наша политика. А она изменилась бы все равно – к этому пришло время. Поправка же имела нулевое значение. Кто-кто, а уж наши руководители знали это хорошо: потому что на сырьевые товары, которыми мы в основном торгуем, практически разницы в пошлинах нет – она есть только при торговле оборудованием. Мы же, – да просто из-за своей экономической слабости, – не могли никак пострадать. Поправка Джексона имела чисто психологическое значение. Ну, и политическое, конечно, – это да. Подумайте – что мы, автомобили свои, что ли, повезем сюда? Ну, продавали мы по демпинговым ценам немного «Жигулей», из оборудования же – один раз участвовали, по-моему, в торгах на большие турбины.

– Но не только же вопрос в таможенных пошлинах: по-моему, стоял еще вопрос о кредитах?

– Да. Это – поправка Стивенсона. У Джексона же – только режим тарифов и таможенные пошлины – что не имело для нас практического значения. А потом изменилась наша политика – начиная с внутренней. Страна уже не могла оставаться прежней, она должна была измениться. Когда же идет давление со стороны… Знаете, бывают определенные моменты, когда давление бывает полезным – это случается обычно, если оно идет изнутри, и тогда в том же направлении меняется страна. А если давление снаружи – оно может только цементировать оппозицию внутренним переменам. Причем каждому, кто выступает согласно этому давлению, скажут: а ты же соучастник американцев!

– Но вспомните: после многих лет так называемой разрядки и взаимной любви наших с вами руководителей, к власти приходит Андропов – и резко сокращается эмиграция… – вставил я.

– Я просто не знаю, в чем было дело. Возможно, из-за того, что все же очень обострились отношения между нами и Америкой, особенно в политике – после сбитого корейского самолета.

– Простите, но эмиграция-то официально шла в Израиль! Что ж, таким образом решили наказать Америку, не отпускать из Союза людей?

– Да нет, она все время шла под известным нажимом руководства… Наверно, главным аргументом, который при этом приводился, был – должны сохраняться нормальные отношения. В условиях же обострения этот аргумент не особенно действовал.

– Но были, видимо, и противники, которые требовали остановить эмиграцию?

– Знаете, конкретно я никогда и ни на одном обсуждении этого вопроса не слышал. Как, впрочем, и большинства других: ведь у нас очень скрытно делалась политика. Заседания Политбюро келейные, приглашался на них очень узкий состав людей. Какие вопросы там обсуждались? – обычно участники боялись об этом говорить: достаточно вышколенными были те, кто присутствовал там. А я думаю, что такие вопросы могли обсуждаться только там, – со значением повторил Арбатов. – На более низких уровнях обычно обсуждалось, и не раз… да и мне приходилось в таком, неофициальном, порядке высказываться – что тут больше перевешивает?

Положительное или отрицательное – как для страны и ее интересов, так и для эмиграции. А еще – для евреев, которые в стране остаются: как отражается эмиграция на их судьбах… Я всегда считал, честно скажу, что только тогда, когда мы сможем разрешить свободную эмиграцию для всех, тогда эмиграция евреев не будет иметь этого оттенка. А так ведь получается, что есть вот такой элемент, что вот, вроде бы, почему-то именно им можно, а мне нельзя! Это, правда, на бытовом уровне, не на политическом…

* * *

Возможно, все это в значительной степени так и было… Возможно. И все же – неужели наш собеседник искренне и до сих пор считает, что обстоятельства, побудившие эмигрировать сотни тысяч человек, были исключительно личные? И не существовало, стало быть, ситуации, побуждавшей людей ценою бесконечных унижений добиваться этого права, чтобы потом, бросив все, попросту бежать из страны? Так я примерно и сформулировал свой вопрос.

– Была антисемитская политика, – согласился Арбатов. И тут же поправился: – Правда, это чересчур громко сказано. Ну, очень много было антисемитских элементов в той политике, которая являлась базой, – это правда. И у меня сложилось полное понимание тех, кто просто уходил от этой ситуации: когда там, где они живут, и в той профессии, которой занимаются, они ничего не могут сделать…

С другой стороны, было желание просто жить лучше. А вот к этим я уже относился осторожно. У молодых же просто была иллюзия – они не совсем правильно представляли себе, что их ждет. А потом, знаете – ну, если все будут уезжать, чтобы жить получше, то кто будет страну-то менять?.. Конечно, среди эмиграции были разные люди. Так оно и сегодня: с одной стороны – Солженицын, с другой – Лимонов.

– Может, все это и так. Но что, собственно, плохого в том, что человек хочет жить лучше?

– Ничего плохого, – согласился Арбатов. – Только человека, просто уехавшего за лучшей долей, я не считаю подвижником. Или – страдающей стороной. Или человеком, заслуживающим особого к себе отношения. Он хочет жить лучше – в этом я не вижу ничего плохого. Но тут уже встает вопрос чисто моральный: представляете, скажем, все доктора покинули страну?

– Но, согласитесь, в свободной стране просто невозможен закон, не позволяющий выехать из нее. А в России до сих пор существует разрешительная система выезда…

– В принципе, да. Но мы сейчас в состоянии кризиса, и мне кажется, должна часть какая-то людей, может быть, даже значительная, обладающая критическими для страны специальностями, понимать: их работа здесь крайне нужна. Это, конечно, чисто моральная категория. И я бы на одном только этом основании не стал бы вводить запреты на выезд. Надеюсь, с января будущего года все же будет действовать то, что еще при Горбачеве принято всесоюзным парламентом (которого теперь уже нет…), и – что нынешний российский парламент примет закон. Ведь это вообще вызывает лишнее политическое напряжение – когда людей насильно не пускают, когда их преследуют.

Я этого не понимал, я всегда считал это неправильным. И я даже поднимал этот вопрос несколько раз. Человек захотел эмигрировать, и сразу начались против него, против его близких какие-то шаги, желание как-то их запугать.

С этим тезисом Арбатова мы не могли не согласиться – сами проходили все это. Но вот с остальным…

– Я все же хочу понять вашу мысль точнее: вы, стало быть, не считаете, что существовала политическая база, которая обуславливала решение людей выехать из России? Вами названы две причины: антисемитизм и экономика. Верно?

– Пожалуй, и политическая, да… – не стал спорить Арбатов.

– А эти, названные вами две причины, – они и сегодня остаются действующими?

– Ну, антисемитизма государственного, по-моему, уже не существует. А такой, какой существует сегодня, – он в какой-то мере есть почти во всех странах: организации вроде «Памяти» есть и в Германии, и в Америке. В моральном же плане это совсем иное, нежели государственный антисемитизм. Но и при этом, мне кажется, бытового антисемитизма все-таки стало меньше.

Судьба играет человеком…

– А вы еврей?

Молодец Баскин, спросил-таки!

– Наполовину, – вполне спокойно ответил Арбатов. – У меня отец еврей.

– А на себе вы чувствовали антисемитизм? – впился Баскин взглядом в собеседника.

– Конечно, чувствовал! Может быть, без этого передо мной более широкие пути были бы… Хотя я ни на что большее и не претендовал. Даже сейчас, когда возникли немалые для этого возможности. Я никогда не хотел для себя политической карьеры. А в общем, – ощущал не раз на себе эти вещи… Но, видите, вот – они не так уж мне мешали.

– Поскольку мы заговорили о вас персонально – а как складывалась ваша биография до того, как вы стали директором Института США и Канады? – этот вопрос, наверное, звучал бы уместнее при начале нашей беседы. Но так уж случилось, что подошли мы к нему только сейчас, в контексте изложения весьма необычной для России судьбы человека с еврейской кровью…

– Окончил я Институт международных отношений, поскольку был инвалидом Отечественной войны, естественно, они меня приняли. В войну же командовал батареей «катюш». Потом работал, пока тяжело не заболел. Правда, все время повышали меня, даже звание капитана получил. В 44-м демобилизовали – тогда я поступил в институт. А потом, при распределении, даже назначения не получил – у меня, в добавление ко всему, отец сидел. Ему, правда, повезло: не очень долго сидел – год всего, выпустили «за отсутствием состава преступления».

– А кем он был?

– В последние годы жизни – на не очень большой работе по хозяйственной части: начальником строительной конторы Министерства лесного хозяйства. До войны же работал во Внешторге, и жили мы в Германии. Потом он был заместителем директора Библиотеки имени Ленина по административной части.