Обращенный в Яффе - Марек Хласко

- А что он делал? - спросил я. - Гладил заключенным манишки?

- Нет. Сам лично изобрел, как приводить их в чувство, когда они теряли сознание. Метод простой, но не ахти.

- Не горюйте, - сказал Роберт. - Вы еще пригодитесь. Такие, как вы, нужны везде.

- Дай-то бог, - сказал полковник; второй был всего-навсего капитаном. Они попрощались и ушли, а мы пустились в путь: от края ковра к середине и там поворачивались друг к другу спиной. Такое только художник мог придумать, и я сказал Роберту:

- Когда я был в Париже, встретился мне как-то Качановский, и пошли мы выпить кальвадоса, а он уже был хорош. Отправились в «Богему», но не в ту, что на рю Одесса, а в ту, которая на рю Одеон. Витек заказал сразу четырнадцать двойных кальва; мы выстроили по семь рюмок в ряд, уселись на противоположных концах стола, и Витек сказал: «Встретимся посередке и отключимся». Так оно и вышло, а на следующий день хозяин «Богемы» сказал мне, что Франция не видела ничего подобного со времен Неистового Роланда.

- Не говори: Неистовый Роланд. Говорить надо: Орландо Фуриозо.

- Какая разница? Один черт…

- А вот и нет. Невесте своей в Эйлате тоже можешь рассказать эту историю, но чтоб непременно был Орландо Фуриозо. Вроде мелочь, но на бабу должно произвести впечатление. Ты - юноша с классическим образованием, и только злая судьба загнала тебя в такое страшное место, как Эйлат.

- Эйлат одно из прекраснейших мест на свете. А что я там, кстати, делаю?

- Устраиваешься на работу на рудник. А поскольку родился в Европе, года через два превратишься в полную развалину. Потеряешь волосы и зубы и разжиреешь. И изо рта у тебя будет разить, как у всех, кто без конца дует пиво. А ты вынужден его пить, чтобы выдержать тамошний климат.

- Не согласен, - сказал я, и мне припомнилось худое лицо вице-президента Алфавита. - Ни слова о запахе изо рта.

- Ей ты, конечно, этого не говори. И вообще, на климат не жалуйся. Наоборот с усмешечкой брось невзначай, что хотя температура достигает семидесяти градусов, всегда можно охладиться, когда станет невмоготу.

- Мне уже невмоготу. Давно невмоготу.

- Это еще пустяк по сравнению с тем, что тебя ожидает в Эйлате. Только там ты поймешь, что такое ад. А про акул я уж ей сам расскажу.

- Про каких акул?

- Стоит заплыть подальше в море, а там акулы. Бабы такое любят.

- Я могу застрелиться. Или отравиться снотворными.

- Зачем? Ты настоящий мужчина. Хочешь покончить с собой именно так. Застрелиться может всякий. Но ты слишком сильный и слишком мужественный - такой способ тебе отвратителен. Пускай сама природа сделает это за тебя. Впрочем, окончательно я еще не решил. У меня будет время подумать. Главное, чтобы ты рассказал ей во всех подробностях, что с тобой произойдет после двухлетнего пребывания в Эйлате. Ты превратишься в старика с испорченными зубами и зловонным дыханием, выпрашивающего у кого ни по- падя рюмочку коньяка.

- Речь шла о пиве.

- Со временем ты перейдешь на более крепкие напитки. Люди тебе опротивеют, и ты начнешь всячески их избегать. Станешь алкашом особого рода. Не собутыльников будешь искать, а одиночества. Не беспокойся. В Эйлате есть пара таких молодчиков, и уж я найду случай продемонстрировать их нашей невесте.

- Только один человек сумел бы изобразить на холсте такую омерзительную рожу, как твоя, - сказал я. - Витольд Качановский.

Роберт остановился, и я тоже остановился рядом с ним и закурил новую сигарету; пепел постоянно стряхивался на ковер и втаптывался, поскольку так ковер быстрее истрепывался, - это была идея владельца фирмы.

- Не знаю, удастся ли это использовать, - сказал Роберт.

- Что?

- То, что я настолько омерзителен, что лишь один человек способен меня изобразить. - Он подошел к зеркалу и стал себя разглядывать, а я смотрел на его оплывшее и потное лицо. - Я бы мог сказать, что сам когда-то провел два года в Эйлате, - произнес Роберт после некоторого раздумья. Он оскалил зубы, а потом опустил голову, и теперь мне видны стали редеющие волосы у него на макушке. - Конечно, я мог бы сказать, что когда-то выглядел так, как ты. А потом рассмеялся бы и добавил: «Только ты, естественно, не поверишь. Во всей стране не найти человека, который бы в это поверил. И что самое забавное: я сам не верю». - Он опять повернулся ко мне:- Неплохо, а? И затем покажу на тебя и скажу: «Через два года этот мальчик сможет обходиться без зеркала. Ему достаточно будет посмотреть на меня». Ну как, неплохо? Отвечай.

Дверь открылась, и вошел Гильдерстерн. С минуту он стоял неподвижно и смотрел на Роберта, который снова повернулся к зеркалу и разглядывал свое лицо.

- Господин Хласко, я вам умоляю, только не об искусстве, - сказал Гильдерстерн. - Третьего дня вы говорили о Боге, а сегодня, слышу, беседуете о живописи. Почему нельзя, как порядочные люди, разговаривать о деньгах? Ходишь себе и говоришь, и время бежит незаметно.

- Я все время говорил о деньгах, - сказал я. - У нас нет больше сигарет, господин Гильдерстерн.

Он зажег верхний свет и посмотрел на ковер, а я прислонился к стене. У меня болели ноги, и я подумал, что полковник и капитан, которых мы сменили час назад, наверно, чувствуют то же самое.

- Пепла достаточно, - сказал Гильдерстерн. - Прошу вам ходить.

Он ушел, а мы снова пустились в путь. Я подходил к окну, а Роберт к зеркалу; я на секунду приостанавливался и смотрел на дерево, растущее под окном, и это было точно такое же дерево, как то, что росло перед домом супругов, финансирующих нашу поездку в Эйлат, но я так и не узнал, как это дерево называется. Роберт подходил к зеркалу, и всякий раз, когда мы встречались с ним на середине ковра, на его лице было новое выражение. Он не умел попусту терять время, а я представил себе, как в один прекрасный день, сидя возле нашей невесты на пляже в Эйлате, он будет говорить ей то, о чем сейчас думал; я смотрел на его лицо и точно знал, о чем он сейчас думает.

- Вы видели его руки? - спросит Роберт.

- Да.

- Это руки вора.

Она возмутится.

- У этого человека руки как у пианиста, - скажет она.

Тогда Роберт слегка усмехнется.

- Не требуйте от меня, чтобы я испытывал те же чувства, что женщина, - скажет он. -У него очень тонкие кисти, это факт. Но через три года…

Роберт замолчит на полуслове и улыбнется, глядя в сторону, а потом возьмет камушек, и бросит его в воду, и не раскроет рта, пока камушек не подскочит в седьмой раз.

- Что будет через три года? - спросит она.

Тогда Роберт вытянет свои толстые распухшие лапы и покажет ей, улыбаясь, но не язвительно, а чуть меланхолически; и лишь погодя его улыбка станет холодной и гаденькой; ведь у него тоже когда-то руки были такие, как у меня, и с какой стати мне должно повезти больше, чем ему.

- У вас совершенно иное строение костей, - скажет она.

- Вы абсолютно правы, - скажет Роберт. - У него кости тоньше. С ним это случится скорее. Одрябнет и распухнет.

- Почему?

- Он не здешний. У него откажут почки, как у большинства из тех, кто родился в Европе. Они едят слишком много соли и пьют слишком много пива. - Роберт умолкнет и опять бросит камень в воду. - И так пройдет его жизнь - в пьянстве, в работе и без женщин.

- Почему без женщин?

- Не найдет он такой, которая поехала бы за ним в Эйлат. Еврейка не сможет выйти за него замуж. А женщина, родившаяся в Европе, в Эйлат не приедет. - Там, чуть поодаль, будет сидеть одна, с которой Роберт время от времени работал, сорокалетняя толстуха с одутловатым лицом. - Знаете, сколько этой девушке лет? - спросит Роберт у нашей невесты.

- Девушке?

- А как назвать женщину, которой всего двадцать семь? - скажет Роберт. - Она приехала сюда с мужем три года назад. И была самой красивой девушкой в Эйлате.

Тут разговор ненадолго оборвется, а толстуха будет ждать, когда Роберт кинет камень в воду, и это будет сигнал, что ей можно уйти, а вечером она получит пять фунтов: столько мы платим нашей статистке, а пять фунтов не так уж и мало за час сидения на пляже. И тогда эта колода встанет и уйдет, неуклюже переставляя ноги, а наша невеста проводит ее взглядом, и Роберт подождет, покуда на ее лице не появится отвращение.

- Видите, - скажет Роберт.

- Печально.

Роберт грубо дернет ее за руку.

- Не лгите, - скажет он. - Жаль, что вы не видели своего лица. У вас на лице не было ничего, кроме отвращения. Этот человек, - и тут Роберт укажет на меня, - слишком мне близок, и я не хочу, чтобы ему сочувствовали. Лучше уж отвращение. Надежнее.

- Какой вы жестокий, - скажет она.

- Нет, - скажет он. -Я лишь однажды поступил с ним жестоко и никогда себе этого не прощу. Он уплыл в море, а я в последний момент взял моторку, догнал его, оглушил ударом весла и втащил в лодку. И вот этого не могу себе простить.