Обращенный в Яффе - Марек Хласко

Дверь открылась. Вошел Гильдерстерн и замер на пороге с выражением отчаяния на лице - теперь он был похож на статую Командора из той байки про Дон Жуана.

- Пан Роберт, я вам умоляю: не надо про искусство, - сказал он. - Ведь можно ссориться и ходить, нет? Почему я всегда должен оставаться внакладе? И прошу, ходите посередине.

Он ушел, а мы возобновили прогулку: три больших шага и потом несколько маленьких, на месте.

- Знаешь что, Роберт, - сказал я. - Давай ходить как на американской дуэли. Встречаться посередине, поворачиваться друг к другу спиной и опять расходиться.

- Давай. А откуда ты знаешь, как дрались на дуэли в Америке?

- Шон, миссионер наш, рассказывал.

- Довольно странная тема для миссионера.

- Ему не удалось обратить в христианство ни одного еврея. А ведь нужно о чем-то говорить, когда он сидит со мной вечерами и пьет.

- Так что он здесь делает?

- То же самое, что мы. Ждет корабль, который отвезет его в Канаду. Его отзывают. Но им еще месяц тут торчать.

Роберт снова остановился.

- Еще месяц?

- Да. Они плывут морем, чтобы дешевле обошлось.

- Значит, как раз тогда, когда мы поедем в Эйлат?

Гильдерстерн постучал в стену.

- Прошу ходить, - крикнул он.

Роберт опять пустился в путь, и мы опять встретились на середине ковра; повернулись друг к другу спиной и разошлись.

- Слушай, это же здорово, - сказал Роберт.

- Почему, интересно?

- Надо, чтоб он обратил хотя бы одного человека.

- Он ни одного не сумел обратить, - сказал я. - Мне его жена говорила. Всякий раз, когда я его приволакиваю в комнату, она рассказывает, как он читает проповедь, а люди над ним смеются и свистят. И потом расходятся по домам, а жена смотрит, как он остается один. Только это у нее и сохранится в памяти об Израиле - смех и свист. Ну и, разумеется, его дурацкая физиономия, когда он остается в специально арендованном зале один, никого не обратив.

- Да это же очень здорово, - повторил Роберт.

- Не для него. И не для меня.

- Для нас. Именно для нас с тобой. Он знает, что ты католик?

- Мы никогда этой темы не касались. Думаю, он боялся об этом заговорить.

- Пусть он тебя обратит. Понял?

- Я уже тридцать два года сын католической церкви.

- Это не помеха. Пока он не знает.

- А нам-то от этого какая корысть?

- Да ведь он отдаст тебе последний грош, если ты согласишься перейти в христианство. Будет делиться с нами всем, что у него есть, лишь бы заполучить одного обращенного. И этим обращенным в Яффе будешь ты.

- А почему не ты? Ведь из нас двоих ты еврей.

- Потому что тебе придется шворить его жену. Ничего не поделаешь. Я понимаю, это малоприятно.

- Задарма?

- Кто тебе сказал, что задарма?

- Тогда зачем?

- Как зачем? Ты что, ребенок? Не соображаешь, в чем суть? Она же его ненавидит. Подумай, сколько бедняжка из-за него нахлебалась. Неужели ты не понимаешь женской души? Не представляешь, что она переживала, когда смотрела, как он говорит о Боге, а ему в лицо смеются и свистят? А ведь он ее муж. И ей приходилось все это сносить. Почему ты такой бессердечный?

- Не понимаю, зачем трахать кого-то задаром?

- Да кто тебе это сказал? Я, что ли? Я круглый идиот, да? И может, еще собираюсь развести ее с ним и выдать за тебя замуж? Я похож на такого, правда? Она его ненавидит. Ты ей скажешь, что хочешь перейти в католичество, и получишь ее тело, а она уговорит его отдать тебе последнее. Ты позволишь обратить себя в христианство, у него на счету появится один обращенный, потом мы отвалим в Эйлат, а они - в Канаду. И все будут довольны. Да и тебе это пойдет на пользу. Ты уже давно не работал. Отличная ситуация. Потренируешься, отточишь свой драматический талант и сохранишь форму. Подумай: у нас двести фунтов. Комната обойдется в сто двадцать. Продержаться нам надо месяц. На жратву остается по сорок фунтов на нос. Как ты собираешься жить? А он поделится с тобой всем, что имеет, ты будешь трахать его жену, она будет уговаривать мужа укреплять твою веру, и так мы все проживем месяц.

Он останется доволен, церковь останется довольна, жена отомстит ему за его блажь, а потом все мы, облобызавшись, расстанемся.

- Мне его баба не нравится.

- Думаешь, мне нравится? Я ведь исключительно о тебе забочусь. Ты разовьешь свой талант, порассуждаешь о Боге, о вечности, и при этом - ураган страстей… в его отсутствие.

- Наконец-то ты мне все растолковал, - сказал я.

- Первым делом займись женой. И не забывай, чему я тебя учил: не выпаливай свои реплики. Помни: это твои собственные слова, а не мои разработки. Никогда не смотри ей прямо в глаза - уставься куда-нибудь в угол. Не спеши, начнешь спешить - все испортишь. Она тогда заподозрит, что для тебя главное - ее тело, а ведь ты мечтаешь, чтобы ваши души слились. Правильно? Ты вроде немного заторможен, неуклюж, можешь даже разбить какую-нибудь пепельницу и так далее. Женщинам нравятся застенчивые мужчины, не осознающие своей привлекательности. Вспомни хотя бы Гэри Купера. Он ведь не был великим актером. А погляди, сколько в нем неподдельного обаяния. Или Джон Уэйн. А теперь возьми Алена Делона. Работа на публику, фальшь. Малый знает, что красив, и бабы чувствуют, что он это знает. А женщины предпочитают открывать мужчину. Позволь ей себя открыть, а потом, ночью, она посвятит тебя в тайны, известные тебе с шестнадцати лет, когда ты был уже опытным онанистом.

Роберт внезапно остановился, и я остановился тоже. Мы смотрели друг на друга, но я готов был поклясться, что он меня не видит: глаза его были пусты и слепы.

- Плохо, - сказал он. - Никуда не годится. Забудь обо всем, что я сказал. Надо совсем по-другому. Ты - антипод этого засранца, ее супруга. Врываешься в ее жизнь как буря… Понимаешь? И тогда она вдруг увидит твои миндалевидные глаза и тонкие губы… только смотри, чтобы губы не дрожали, это у тебя еще не получается… но глаза у тебя жестокие, и ты умеешь это делать. Понятно? Не бойся, она тебе не влепит пощечины. Впрочем, дай бог, чтоб влепила, ты ей с ходу ответишь. Ведь ты сущий ураган страстей, вулканический темперамент, и конечно, в последнюю секунду она обязательно подумает о нем - одиноко стоящем и слушающем, как люди свистят и смеются, а ведь он хотел призвать глас Божий - и подарить его им…

Дверь открылась, и вошел Гильдерстерн.

- Не знаю, кто кого хотел призвать и отчего тот не пришел, - сказал Гильдерстерн. - Зато я знаю, что вы должны ходить, я плачу фунт в час, а вы все время разговариваете.

Роберт повернулся к нему.

- Господин Гильдерстерн, здесь беседуют о Боге, - сказал он. - Вы можете на пять минут перестать талдычить о своих говенных коврах, когда мы с ним говорим о Боге?

- Я вам плачу не за то, чтоб вы беседовали на религиозные темы. Я вас прошу ходить. - Он уже хотел уйти, но задержался в дверях и посмотрел на Роберта. - Вы верите в Бога?

- Я всегда в Него верил. Он у меня в сердце.

- И вы думаете, Бога можно повсюду таскать с собой?

- Да, я так думаю.

- А если вы Его возьмете в газовую камеру, как Он оттуда выйдет? - спросил Гильдерстерн. - Продолжайте, пожалуйста, ходить. Ведь Он в ваших сердцах. А Ему все равно, ходите вы или разговариваете, стоя на месте.

Гильдерстерн ушел.

- Мне только не нравится, что придется трахать его жену задарма, - сказал я.

- Неужели так трудно разок сделать что-то для другого? Пускай этому человеку однажды подфартит. Тебе что, жалко? Или ты хочешь, чтобы он уехал отсюда всеми осмеянный?

- Но жена-то его зачем нам нужна, не пойму.

- Умоляю: не учи меня. Без жены не обойтись. Она станет на него давить, чтобы он тебе помогал. И он это сделает. Ему захочется, с одной стороны, обратить хоть кого-то в христианскую веру, а с другой - реабилитировать себя в ее глазах. Знаешь, чего я больше всего опасаюсь? У тебя получаются только бурные сцены. А искусство - штука тонкая. Николай Ставрогин сказал: если б ему математически доказали, что истина вне Христа, он бы предпочел остаться с Христом, а не с истиной. Понимаешь? К тому же она очень даже ничего. Чистая, юная.

- Если ты скажешь, что она выглядит как молодое деревце весной, я тебе дам по роже.

- Ну так она не выглядит как молодое деревце.

- И если прикажешь сравнивать ее с морем, я тоже тебе залеплю, - сказал я. - И если скажешь, что надо ее сравнить с соловьиным пеньем, кончится тем же. И если с тихим садом, дремлющим на майской заре, то я тоже тебе врежу. Что там еще осталось?

- Нет. Ничего похожего тебе говорить не придется. Это все для альфонсов. И для других баб, которых мы начнем клеить в Эйлате. А тут никакие слова не нужны. Ты войдешь и встанешь в дверях. Скажешь только: «Мне все равно, что будет потом. Но ты ведь знала, что это должно случиться». И смотри на нее с ненавистью. С ненавистью, не перепутай. Она молодая, чистая, добрая, а ты…

- Сам знаю, кто я, - сказал я.

Когда я спустился вниз, Гарри сидел и читал свою книжку, а Шон сидел рядом с ним, и в его бутылке почти ничего уже не осталось. Я подумал, что через час он будет готов, а если нет, то у меня наверху есть еще две бутылки того самого «Стока восемьдесят четыре», который он всегда пил. И у меня был еще месяц в запасе, и только потом придется устроить на несколько дней перерыв и попринимать диамокс, чтобы сошли отеки.