Кто стрелял в президента - Елена Колядина

Вечерами компания собиралась в комнате, и Люба пела под гитару свои песни.

— Дорога важна… Я вам не нужна-а…

«Какого рожна?», — бубнила коляска, а Роман смотрел на Любу значительным взглядом.

— Зачем стояли мы, обнявшись, у темного, стоячего залива-а! — звонко выводила Люба трагическим голосом. И тоже смотрела с обещанием в глаза Роману. Но любви не было. Не было любви, хоть тресни! Была дрожь в животе и тяжесть между ног. Был позор Романа, в котором он не хотел признаваться: желая переспать с Любой, он стыдился, что первой женщиной будет калека. Его ноги обездвижили так внезапно, так нелепо, что он по привычке полагал себя здоровым, как все. И самого себя в коляске видел со стороны, сочувственно наблюдая за другим человеком с неуловимо знакомой внешностью. Люба, конечно, хорошая девчонка. Но ведь он, Роман, не сегодня-завтра встанет на ноги, и пойдет по жизни — охранником в частной фирме или ментом. А Люба? Куда пойдет она? Нет, не по пути им.

— Ну чего, Люб, увидимся в следующем году? — лицемерно спросил Роман перед отъездом, в твердой уверенности, что это его лето на коляске — последнее. И Новый год он встретит рэпом и медляком на своих ногах. А, значит, с Любой уже никогда не увидится. И не понадобится тягостно объясняться, почему они не пара.

— На будущее лето, — бодро обещал Роман, словно намекая, что их главные чувства еще впереди. И мутил глазами.

— Рома, подожди, — остановила его Люба. — Я, наверное, не приеду.

— Почему? — лживо сокрушался Роман.

Люба набрала воздуху.

— Я тебя не люблю. Поэтому не хочу что-то обещать, обнадеживать.

— Не любишь? — горестно протянул радостный Роман. Но сообразив, что его отвергают, обиделся. — А чего тогда пела? — разозлился он. — Ты весь из ветра и дождя-а-а?

— Я, Рома, наверное, звала любовь. Но она не пришла. А так просто, лишь бы с кем, только из-за того, что я неходячая, а ты — практически здоровый…

Тонкий комплимент Любы воодушевил Романа.

— Нет, Люба, лишь бы с кем не надо. Но ты не переживай. Ты полюбишь, обязательно! И он тебя полюбит. На свадьбу пригласишь?

— Лучше на концерт.

— Ага, — плел Роман. — Увижу афиши: «Любовь Зефирова с новой программой «Ты весь из ветра». Буду интервью раздавать, рассказывать про наше лето на берегу моря. Фотки репортерам толкну.

— Нет, шоу будет называться «Колеса фортуны». Ой, я кажется, песню придумала: «Роман с Романом».

Польщенный Роман совершено смирился с вероломством Любиной любви, и они распрощались дружеским объятием.

Джип остановился.

Люба вздрогнула.

С лицом, сулившим мало хорошего, владелец внедорожника тяжело глядел на багажник. На багажнике стояла инвалидная коляска с тощей молодой девкой. Зад девки в джинсах провалился в разодранное дерматиновое сиденье. Сбоку, вялый и слипшийся, как старый гондон, свисал парашют.

«Не мало ли вас? Не надо ли нас?» — пробормотала коляска, надеясь разрядить обстановку.

«Хэ!» — ухмыльнулся джип.

«Тихо, не говори ничего!» — прошептала Люба коляске.

Хозяин джипа тяжело молчал. Люба приняла его молчание за сдержанное понимание.

— Вы н-не знаете, до Москвы отсюда далеко? — вжавшись в спинку коляски и явно плохо соображая, спросила Люба.

«Ну и чего сказала? Ни к селу, ни к городу!» — забубнила коляска.

Взгляд водителя стал еще более тяжелым.

— Как до Китая раком.

Разговор явно не вязался.

— А я Телец по гороскопу, — почему-то сказала Люба.

«Надо же! — съязвила коляска. — Это судьба!»

— А вы кто по знаку зодиака? — не слышала коляску Люба.

— Дева, — зловеще сообщил владелец джипа.

Люба, затрепетав, взглянула ему в лицо.

Как он красив!

«Вылитый тюлень недобитый», — поморщилась коляска. Но промолчала.

Как нестерпимо прекрасен! Невысокий, коротко постриженный, с золотым крестом величиной с тульский пряник в вороте черной рубашки. Черная кожаная куртка, черные джинсы, часы размером с сейфовую ячейку и сапоги «осень в Баку». Зуба одного нет — наверное, потерял, когда защищал незнакомую девушку. Шрам на щеке — господи, он потерпел аварию!

Люба бредила. Люба сошла с ума. Ну, конечно, ее стукнуло парашютом по голове.

«Любовь моя», — прошептала Люба.

«Любовь, ты — слепа! — трагически предупредила коляска. — Давай быстрее слезать, да убираться отсюда. Еще свалиться не хватало, детали переломать».

Внезапно коляску осенила другая, еще более кошмарная догадка.

«Что обо мне люди подумают? — драматическим голосом произнесла она. — Что это у вас с колесом? Сломала, когда с джипа слезала. Стыд какой!»

«Это он! Он…» — дрожа, прошептала Люба.

«Маньяк?!» — нарочито ужаснулась коляска, делая вид, что не понимает, о чем это Люба говорит.

«Девушка, у вас телефон есть?» — неожиданно спросил джип коляску.

«Какая я тебе девушка?» — возмущенно откликнулась коляска.

«Замужем что ли?»

«Вдова», — отмахнулась коляска.

«Затрахала, небось, мужа до смерти?» — подмигнул джип.

Коляска задохнулась от возмущения.

«Любушка, ну рассуди ты сама логически: может джип полюбить инвалидную коляску? Не может. Значит, маньяк», — она в ужасе закатила глаза.

«Может, прокатимся?» — не отставал джип.

«Оставьте меня в покое», — высоким голосом потребовала коляска.

«Во дает! Сама залезла и сама: оставьте в покое! — дерзил джип. — Сколько в час берешь?»

«Вы меня с кем-то спутали! Я — не такси, — испуганно гневалась коляска и голосила Любе: — Любушка, сама подумай — мы с тобой девушки простые, мы для них, джипов, тьфу, пыль под колесами. Изъездит он тебя, Люба, искалечит, и вся любовь».

«Куда уж меня больше калечить? — прошептала Люба. — Я чувствую, он очень хороший человек».

Коляска сникла.

— Дева!.. — просияла Люба. — Значит, ваша стихия — вода?

— Рыба, — процедил Николай. — Вода еще при Юсифе-бакинце устаканилась. Никакой стихийности. В воде давно полный порядок наведен: кто из какой водопроводной трубы берет, в какую тару разливает, лечебные свойства опять же утвердили.

Фамилия Николая была Аджипов. Но в пейджерных сообщениях в 90-е годы он подписывался Джип, за что в среде коллег и оппоментов, в смысле — оппонентов, за ним утвердилась кличка Коля Запорожец. Запорожец, как и его джип, был с Волги. Только джип из Ульяновска, а Николай — с Жигулей. Родители Николая работали в Жигулях в санатории: мать кладовщицей, отец шофером. Именно отцу Николай был обязан всем лучшим, что было в нем — любовью к порядку и добротой.

— Нет порядка! — сокрушался отец, апеллируя поднятым на вилке куском печени в соусе, давеча стоявшей в меню лечебного питания санатория. — Попробовала бы ты эту печенку при Сталине унести!

— У-у! — утвердительно вскидывала головой мать, одним этим звуком показывая развернутую картину ужасов, ожидавших кладовщицу, посмевшую посягнуть на печень рабочего класса (санаторий принадлежал обкому профсоюзов) десять-двадцать лет назад.

— Потому что порядок был.

— А я что говорю? — соглашалась мать. — А главные-то воры — кто?

— Начальство, известно кто, — с удовольствием констатировал отец. — Где ты бидон печенки семье, ребенку вон унесла, все одно ее отдыхающие не доели, там начальство шиферу два грузовика спионерит. И путевой лист выпишут, все чин чинарем, вроде как и не ворованное, вези, Аджипов.

— Тушу говяжью привезли, — торопилась мать. — Так ведь пока завпроизводством— как хоть морда у нее не треснет! — из дому не вызвали, да корейки ей не нарубили на гороховый суп, так щей на костном бульоне и не начали варить, даром, что в меню значились. Отдыхающие возмущались, мол, почему заместо щей — суп молочный с рожками? Так диетсестра с калькуляцией выбежала, дескать, щи по калорийности за нормы лечебного питания вышли. И вообще, говорит, кому молочный суп не по нутру, на бессолевую диету переведем: запеканки из вермишели, перловка паровая под мойвой.

Отец возмущено бросил вилку:

— Да будет ли хоть порядок когда?!

— Откудова ему быть-то? Тут возьмешь одну простыню несчастную семье, ребенку. А главврач пять одеял верблюжьих новых спишет в свой карман, и хоть бы хны.

— Если не все, а понемножку, то это не воровство, а дележка, — с сарказмом осудил воровскую натуру главврача отец.

Мать заколыхалась.

— Налить под печеночку-то? — участливо спросила отца.

— Давай.

Он взял в руку холодную бутылку портвейна.

— Привез, значит, этого самого вина для буфета полмашины ящиков. Вез — не дышал, чтоб, значит, не побить. Главврачу говорю: рассчитаться надо за безбойную доставку. А она мне: «Товарищ Аджипов, рассчитываются с вами два раза в месяц в кассе. Груз возить — ваша обязанность». Ах ты, думаю, лярва крашеная! Обязанность! Моя обязанность баранку крутить, а не ящики караулить. Вот дождусь, как к выездному партийно-хозяйственному активу коньяк КВВК нужно будет с базы везти, да и вспомню про обязанности. Боя у вас заложено две бутылки? Получай!