Справедливость силы - Юрий Власов

А эта легкость на прикидке – от возбуждения, в урон силе и нервной свежести, от страха, рисовки и бравады. Теперь в мышцах тупость. Я вял. Зато что за сладость поразить публику, знатоков, репортеров!

…Ел кое-как. Развлекала роскошность ресторана. Ресторанная роскошность, конечно, тоже в диковинку… От пищи мутило. Уже горел. Но вес следовало держать, и я напихивал себя едой.

И опять вечера. Дождь приземлял дымы. Пахло вокзалами и одиночеством. Выступали весовая категория за весовой: все уезжали в зал, и Богдасаров – тоже. Я в зал только раз сунулся. Понял: нельзя смотреть, сгорю.

Несколько раз видел, как Брэдфорд откуда-то возвращался на такси. Он выносил из "Волги" саженные плечи медленно, неловко. Сначала появлялись ноги, а потом выдергивался необъятный торс. Он приятно басил, небрежно распахивая пальто и рассчитываясь с таксистом.

Я возвращался, пробовал читать. Страницы перелистываю, а в голове ни словечка.

Должен выстоять, должен… Не думайте: жизнь сама не складывается. Она всегда – проявление воли, по-иному не бывает.

Глава 13.

От итальянского тренера Эрманно Пиньятти я проведал, что на чемпионате "Йорк Барбэлл клаб" несколько месяцев назад Эшмэн "накрыл" Брэдфорда. Победу обеспечило преимущество в толчковом упражнении на 45 фунтов (20,41 кг). Об этом в своей книге Хоффман пишет: "Эшмэн придушил Большого Вашингтонца".

Не придушит ли Эшмэн и меня в толчковом упражнении? 1 сентября в Чикаго он толкнул 195 кг, а в Стокгольме год назад чисто взял на грудь и встал с весом 202,5 кг! И рывок – ведь Эшмэн всего семь месяцев назад владел мировым рекордом! И Эшмэн молод. Лишь на два года старше меня.

Большой Вашингтонец затрет в жиме, Эшмэн – в рывке и толчковом упражнении. Собьют, вымотают…

Эх, Владимир Владимирович, и в самом деле, зачем я "такой большой и такой ненужный"?..

Я тогда зачитывался любимым поэтом Маяковского Уитменом, понемногу самим Маяковским, а также Верхарном и Байроном. А Шелли, сколько ни вчитывался, оставался чужим. Зато странно сильно переболел Державиным…

"Упал двенадцатый час, как с плахи голова казненного…"

В Варшаве я не знал, что на тренировке в Йорке Эшмэн повторил рекорд Эндерсона в толчковом упражнении – 440 фунтов! Не знал, что с подставок вытолкнул на прямые руки 451 фунт (204,5 кг)! По тем временам ошеломляющие результаты! Впрочем, любой из них все равно не давал Эшмэну первое место. Это определило и его поведение в Варшаве, и решение затем бросить спорт. Летом 1960 года Эшмэн внезапно уходит. Навсегда. Его время уже в прошлом. Брэдфорд и Шемански подрезали всякую надежду, а на подходе и другие…

Итак, я ждал, ждал…

Даже во сне подпоясывался широким ремнем для страховки позвоночника и шнуровал штангетки…

Но как звала сила! Какой вдруг непреодолимой становилась жажда к испытаниям силы! Как славно носить в себе силу!

Глава 14.

Во второй половине 40-х годов не просто слава, а подчас истеричная, безудержная слава сопутствует Григорию Новаку. Он был не только первым чемпионом мира в СССР, но и своеобразной фабрикой мировых рекордов в жиме. Тогда любой мировой рекорд советского спортсмена являл событие. А Новак рекорды клепал десятками. В итоге их набралось свыще 60!

Имя Новака знали даже подростки: человек-легенда! И даже проигрыш Шемански не шибко отразился на его популярности. Для молодых атлетов он был идолом. Лишь уход в цирк и годы постепенно стерли память о нем.

Трофим Ломакин. Знатоки понимали и ценили его самобытную силу. Жаль, сгубил он талант и погиб рано, едва переступив за пятьдесят. Мы тренировались вместе с 1956 по 1961 год, и я неоднократно оказывался свидетелем того, как после трех-четырех месяцев вольного режима (он заходил в зал один-два раза в неделю, дабы показаться начальству), этот уже немолодой атлет за три месяца входил в форму и выигрывал чемпионаты мира или страны. А ему уже тогда хорошо было за тридцать. И какова же физическая одаренность, если он на "своем режиме" держался почти десять лет на уровне мировых результатов!

Ни в одном атлете я не встречал такого звериного чутья на нагрузки. Ломакин не интересовался выкладками, графиками, но свои нагрузки определял безошибочно. Предметом его постоянных вышучиваний были мои расчеты, осмеивал он и тех, кто участвовал со мной в экспериментах. Наедине он всегда повторял одно и то же: "Гони ты их!.." И это была не обычная грубость. Он искренне считал всех, кто сам не несет нагрузки, но зарабатывает от спорта, дармоедами…

Помню одно из его писем. Взволнованно, трогательно он спрашивал, что случилось, почему, как смею я бросать спорт, советовал отдохнуть – тогда изменю решение…

Помню потрясение, какое он перенес в Риме после проигрыша Воробьеву. Олимпийские соревнования полутяжеловесов закончились далеко за полночь. Ломакин собрал вещи и, ни с кем не простясь, спозаранку улетел в Москву, оставив мне записку с пожеланиями победы, хотя и разошлись мы с ним в те дни крупно…

От того поражения Ломакин уже не оправился. Что-то надорвалось в нем (Есть книга воспоминаний Трофима Ломакина "Путь штангиста" М., Молодая гвардия, 1953).

Глава 15.

Последние часы перед взвешиванием я провел в кресле у окна вестибюля гостиницы: все отвлечение. Здесь я меньше копался в себе.

Обращали на себя внимание Хоффман и Джонсон, иногда к ним приставал Тэрпак. Снуют по этажам. Хоффман необычно багровый и не говорит, а будто диктует. Вполглаза слежу: что у них там?! И эта унылость Эшмэна.

– …Соревнования затянулись за полночь.– Это Пиньятти о поединке Сельветти – Эндерсон на Олимпийских играх в Мельбурне.– Первый драматический момент: проигрыш Эндерсона в жиме. И сколько! А потом равенство в рывке. Сельветти в толчковом упражнении поднимает 180 килограммов, Эндерсон заказывает 187,5 – только тогда победа за ним. И тут самое драматическое! Первая попытка – неудача, вторая – неудача! Что за страсти!..

Вытираю платком руки. Не просыхают – горю…

– Сельветти? Актер кино и телевидения. Мы знакомы. Он из Буэнос-Айреса.

Подсаживается Богдасаров. Рассказывает что-то. Вовсе не смешно, однако смеюсь. Этот беспечный смех и молодечество перед выступлением – из правил игры. Пусть видят: все нипочем.

Болтаю, а не понимаю, не помню что. Стараюсь сидеть поразвалистей. Сам горячий-горячий – одежда ранит. Воспален. Напиться бы, а нельзя. Теперь до последней минуты будущего выступления – нельзя. Вода квасит. Слабеешь, если пьешь.

Кто-то фотографирует. И все вокруг не люди – тени. В голове лишь помост, штанга и ощущение "железа" – все предельные тяжести "железа".

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});