Прекрасная Франция - Станислав Савицкий

| 24 | В Париже едят всё…

Едоки здесь живут знатные. Есть ставящие перед собой трудно выполнимые задачи, есть нежные, чувствительные особы, есть личности, тщательно пережевывающие пищу.

Разные люди – разные судьбы.

Страсть и азарт царствуют на рынках, которые раз-два в неделю открываются по всему городу на бульварах и широких улицах. Там настоящая жизнь! Когда я жил у Бастилии, в студио на мансарде, как и положено солдату армии искусств, я любил по вторникам и субботам выходить на бульвар, с утра превращавшийся в шумное торжище. Накануне вечером на нем расставляли в три ряда тенты, и на следующий день тихую аллею, где на скамейках выпивали местные алкаши, а пенсионеры играли в петанк, было не узнать. Везде кипела торговля. Ближе к площади продавали овощи и фрукты. Тут всегда были канадские яблоки с шершавой кожицей – зимний сорт, который во Франции пускают на варенье, но мне они очень нравятся свежими. По вкусу немного смахивают на антоновку, но они слаще и сочнее даже уже весной. Здесь всегда был спелый инжир, волшебно-фиолетовый и напоминающий клубнику с привкусом огурца. Из прочих радостей тут был фенхель, которого на северо-западе России долгое время вовсе не знали, сейчас его продают и у нас, но обычно не очень свежим. Поход на рынок был приятен и тем, что тут никого никогда не обманывали, не надо было считать в уме, сколько должны дать сдачи. К этому пришлось некоторое время привыкать.

Самым волнительным местом были сырные ряды. Пахло здесь невыносимо. Но я почему-то очень люблю этот кислый плесневый аромат, раздающийся из сырных лавок по всему бульвару. И ароматом его называют из вежливости, а так, конечно, это просто вонь. Сыров на рынке было в изобилии: и мягкие творожные козьи, и сколы трехлетних выдержанных, похожих на серные камни, и твердые желтые ломти Канталь, и моцарелла в мутном рассоле, и подплавившийся бри… я выбирал два совсем разных сыра, хотя больше всего люблю Конте и Канталь.

В соседних колбасных рядах вас тоже не оставляло чувство полноты бытия. Здесь были копчености на все вкусы, особенно дружественная козлятина. И это еще не все. Морские гады от мала до велика! Рыба, рыбины, рыбки, рыбешки, рыбулечки! Рыбь! Рядом прилавки ломились от изобилия оливок, специй, а за ними шли ряды, где торговали хозтоварами и всякой всячиной. Туда я ходил редко.

Публика на рынке не суетилась, а планомерно делала покупки. Люди совершали свой повседневный подвиг: были предприимчивы, расчетливы и трогательно галантны, даже когда покупали полтора кило картошки.

* * *

В новом оперном театре «Бастилия» нет ложи ни для царя, ни для президента. Акустика рассчитана так, чтобы было хорошо слышно и на верхних рядах балкона, и на последнем ряду бельэтажа. Сцену видно тоже почти отовсюду целиком. Разумеется, первые двадцать рядов партера выгодно отличаются от других мест, но сама идея этого театра – равенство всех в него пришедших. Здесь неуместно разыгрывать из себя аристократическую особу или светского льва. Перед спектаклем в «Бастилии» всегда продают пару десятков дешевых билетов. Есть те, кто считает, что в этом театре все устроено уж слишком по-простому, и ему недостает торжественности и праздничности. Большинство публики не одевается специально, как на светский вечер, а приходит в повседневной одежде. Сама обстановка напоминает дом культуры, да и интерьеры здесь, конечно, довольно безвкусные. Зал «Бастилии» рассчитан как функциональное пространство, красивым его не назовешь. Но здесь оптимальные условия для того, чтобы слушать музыку и смотреть спектакли. В «Бастилии» в самом деле ставят качественно, а некоторые постановки – выдающиеся. Бывает, поставят и какое-нибудь занудство или что-нибудь не слишком оригинальное, – но оркестр и в этом случае никогда не фальшивит, солист не дает дрозда, а декорации не застревают на полпути к сцене. На Мариинский и русские театры это мало похоже.

Я тут смотрел много разного. В первый раз придя в «Бастилию», я случайно попал на «Троянцев» Берлиоза, которыми она в свое время открылась. Выдержать это многочасовое прославление французского духа, который никак не может одолеть Вагнера, было серьезным испытанием. Сначала все казалось интересным: и неожиданная смена декораций, и точное, вышколенное исполнение, и сама идея начать жизнь нового театра с реванша за поражение Берлиоза, не сумевшего превзойти гения Байрейта. Но уже через час «Троянцы» вынимали душу, как старая, запиленная пластинка с гимном, заедающая в нескольких местах. Даже в четырехчасовом сокращении, из которого были изъяты балетные сцены, это шоу запоминается раз и навсегда нездешней тоской. Напрасны эти амбиции – быть центром всего и вся, преобразить пресловутую узницу в храм свободы, равенства, братства и народного искусства, диктовать моду, воспевать французский дух как воплощение подлинной европейскости. На ступенях перед новой цитаделью искусств тусуются тинейджеры. Арке, выдвинутой перед фасадом, расслаивающимся на несколько этажей, не охватить все это многообразие жизни, которому минут за тридцать до начала спектакля особенное своеобразие придают спекулянты, сбывающие билеты в партер за полцены.

После «Троянцев» хочется быстрее посмотреть еще что-нибудь, чтобы сгладить тягостное впечатление. Несколько лет назад здесь поставили «Любовь к трем апельсинам». Это балагурство смотрелось на одном дыхании и заставило забыть о занудном, напыщенном французском вагнерианстве. На «Богему» публика шла без особой охоты, хотя главные партии были спеты хорошо, да и декорации, воспроизводившие богемные мансарды времен Мюрже и Шамфлери, смотрелись интересно и эффектно. Наверно, для парижского зрителя нужно придумать что-то экстраординарное, чтобы повернуть до боли родной сюжет «Богемы» неожиданным образом. «Дон Жуан» поставили в интерпретации Михаэля Ханеке. Ханеке не сильно церемонился с либретто, выдав старый сюжет за духовную драму о современных бизнесменах. Действие было перенесено в прозрачные офисы стеклянных дворцов Жана Нувеля. Дон Жуан был призван домогаться всех понемногу, но на самом деле возжелал одну только красавицу – дочь своего шефа. Шеф на удивление не интересовал его, как мужчина, хотя можно было подумать, что в жизни он не прочь попробовать все. Дон Жуан изводил всех, но больше всего самого себя, усугубляя свою вину все новыми и новыми безобразиями, чтобы дойти до крайнего предела порока и испытать всю низость и боль человечества. Христоподобный самец, идущий самоотверженно путем страдания и имеющий по дороге все, что шевелится, по самое «не хочу», запомнился публике. Впрочем, удивление было скоротечно, теперь таким страстотерпцем никого не поразишь. О жертвенности Дон Жуана в свое время писали символисты, видя в нем героя притчи о страдающем грешнике.