Прекрасная Франция - Станислав Савицкий

С Христо я встречался не без корысти. Я был уверен, что он расскажет мне много интересного о Нине Гельфандер – театральном критике, публицисте, переводчице и герое Сопротивления. Я тогда писал о ней статью и искал в Париже людей, знавших ее. Гельфандер уехала из СССР в середине двадцатых и всю оставшуюся жизнь прожила во Франции. Она была знатоком современного театра, участвовала в сионистском движении, спасала евреев и беженцев во время оккупации, написала книгу о Льве Толстом и книгу о Ленине (причем во Франции их читают до сих пор), переводила Достоевского, Станиславского и Антона Чехова. В двадцатые она была связана с формалистами и даже написала о них первую во Франции статью. Христо не мог ее не знать. Я надеялся на интересные рассказы, но не тут-то было. Он готов был обсуждать в подробностях свои творческие планы и начинал скучать, как только я пытался перевести разговор на историю Гельфандер. О себе он говорил как о приятеле Леви-Стросса, Барта и Делёза. Секта славистов была ему не ровня.

Иностранцы, покоряющие столицу, создают для себя мир, в котором они защищены от тех, кто не рвется на Олимп, высотой занимаемого положения. Наверно, с этой высоты страшно спуститься к тем, кто не до конца преодолел отчуждение эмигранта. Тем, кто изобрел для себя Париж, утолив тщеславие, удается стать парижанином в глазах местной публики и навсегда в душе остаться иностранцем в Париже.

Тогда дело не дошло до бутылки в авоське. Но впоследствии нас сблизили ракия и адронный коллайдер.

* * *

О Гельфандер мне рассказала ее подруга, тоже эмигрантка, Сара. Сара родилась в Одессе, но выросла во Франции. По-русски она говорила с большим старанием. Гельфандер была дружна с ее родителями, Сара тоже стала ее приятельницей, и свой архив Нина завещала Саре. Я бывал у Сары на rue de Crimée, недалеко от Северного вокзала. Это чумазый район, совсем не туристический и горячо мной любимый. Сара все нахваливала мой спотыкающийся французский. Я парировал комплименты и удивлялся тому, что в этом доме заваривают чай в заварочном чайнике. Причем не только в честь прибытия дорогого гостя из России. По парижским меркам это вещь редкая. Лучшее, на что приходится рассчитывать здесь, – это металлический чайник с кипятком, который официант подает с пакетиком «Lipton». Русское чаепитие в Париже, согласитесь, – это приятно и необычно.

Пока мы привыкали нравиться друг другу, я понял, что история Сары, которую я по ходу дела узнавал, интересна мне не менее, чем история Гельфандер. Сначала Сара стала рассказывать о себе, чтобы объяснить, как они подружились с Ниной, слово за слово, речь зашла о том, как она училась в Институте восточных языков, где русский преподавали наряду с арабским, ивритом и хинди. Институт был в большом, некогда роскошном доме на улице, параллельной Сене. Наискосок от него жил Лакан. После института Сара преподавала в школе, потом в Сорбонне. С мужем они прожили долгую счастливую жизнь, у их дочери взрослый сын, недавно у внука тоже родился сын.

До встречи с Сарой я не так много знал об этой парижской жизни, о жителях серийных домов с длинными общими балконами. Такие дома строили в шестидесятые – семидесятые на окраинах, ближе к кольцу.

Одним весенним днем мы поехали на дачу, где хранился архив Гельфандер. Нас повез на машине внук Сары, Борис, актер в любительском театре. О России он слышал только родительские рассказы. Не без удивления расспрашивал меня, зачем мне понадобились эти старые коробки с какими-то русскими бумагами.

Дачей оказался бывший дом станционного смотрителя, сложенный из красного кирпича. Узкоколейку перестали использовать после войны, дом пустовал, и Сара с мужем купили его вместе с небольшим участком, отремонтировали и в свое время проводили здесь лето. От железной дороги вскоре осталась только просека, обросшая по краям боярышником. В лесу водились зайцы и куропатки.

Борис жил здесь с семьей. Мы выпили кофе, немного поболтали и повезли коробки в город. В них были черновики статей и книг, писем совсем немного, – переписку и дневники Гельфандер перед смертью уничтожила. Самым интересным в ее архиве оказалась ее юношеская библиотека – книги, которые она привезла с собой из России, и книги, которые в конце двадцатых присылали ей друзья из Москвы и Ленинграда: сборники Гумилева, Цветаевой, Кузмина, Мандельштама, опоязовские издания. Эта Россия всегда была с ней, хотя с тридцатых годов контакты с друзьями, оставшимися там, были потеряны. В конце войны Гельфандер написала книгу о Льве Толстом. Ее друзья в блокадном Ленинграде тоже считали самой актуальной книгой «Войну и мир». Книга Нины о Толстом до сих пор считается во Франции едва ли не лучшим из того, что написано о нем по-французски.

Впрочем, среди историй о парижских иностранцах история Сары, возможно, даже интереснее, чем интеллектуальная биография Нины. В ней нет ничего особенного, кроме того, что это обычная жизнь. Не каждому удается ее прожить так просто и со вкусом.

* * *

Гневных слов и проклятий в адрес Парижа сказано не менее, чем признаний в любви к этому городу. Один из чемпионов русского парижененавистничества – Гоголь. Французская столица представлялась ему скопищем выскочек, хитрованов и делопроизводителей. Бездушная, бессмысленная столица, погрязшая в суете и тщеславии. Другое дело Рим – родина души.

Тихим и уютным Париж в самом деле не назовешь, особенно главные улицы и площади. Но кого-то этот новый вавилонский хаос даже вдохновлял. Бальзак неустанно живописал быт и нравы его обитателей. Бодлер и Нерваль воспевали городское дно и богему. Золя упивался кошмарами делового мира: бесчинством животных людей, теряющих рассудок на бирже, и страстишками мелких торговцев рынка Les Halles. Помимо галантных празднеств и вальяжных прогулок буржуа по османовским бульварам, тут вечно происходит какой-то беспредел. Рильке в рассказах про Париж не забывал нарисовать во всей красе полубезумного клошара – из тех, что позднее подловят Беккета на улице и отметелят, чтоб медом не казалось служенье строгих муз. «Записки Мальте Лауридса Бригге» – книга мрачная и отчаянная, несмотря на всю прелесть дамы с единорогом, несмотря на неотразимое парижское отщепенчество. Это одна из самых тягостных книг о Париже, написанных с большой любовью к единственному городу, в котором только поэт и мог ощутить себя настоящим иностранцем, чужим для всех, посторонним, перед которым затворяют все двери, – миланцем Арриго Стендалем, как выбито на могильном камне французского писателя, мечтавшего потеряться между Италией и Германией.

В кинематографе никто лучше Полански о коммунальном ужасе парижского мещанства сказать не смог. The Tenant – чудовищный кошмар риэлтера, хоррор о съемщиках жилья, с которым не дай бог встретиться даже во сне. Самое гуманное, на что способны эти мерзопакостные, полоумные соседи, шпионящие друг за другом и подыскивающие удобный момент, чтобы подложить свинью, – это выброситься из окна в узкий двор-колодец. Парижане говорят, что Полански снял образцово-показательную историю про пятнадцатый арондисман.