На бобровых тонях - Александр Герасимович Масаренко

в таких условиях месяц, поел баланды — окончательно сдал, захворал… Пошел в санчасть ихнюю, а там мне и говорят: «Если бы ты был раненый, тогда, с разрешения коменданта, лечили бы, а так сам захворал — сам и лечись…»

Только вернулся я из санчасти — вижу, на школьном дворе, возле комендатуры, большая колонна стоит, пропуска выдают… Приподнял я осторожно колючую проволоку, пролез под нее и приткнулся к хвосту колонны. Стою. Еще двое так сделали. Но их заметил конвойный и прогнал назад, за колючку. Колонна нетерпеливо шевелится — каждому хочется свободы. Задние на передних напирают, а те — на писаря. Писарь не стерпел наконец: поднялся и стал чехвостить ближайших черенком тесака. Бил по чем попало, не разбираясь. Гонял так, покуда все не полегли. Стихли. Установился порядок… Я, правда, не лег. На меня некому было напирать — все подались вперед. И вот писарь походил-походил возле стола, выкурил сигару, а потом раз посмотрел на меня, другой… Тут я и подумал: «Ну, теперь и мне будет, что не лег…»

«Ступай сюда…» — строго позвал он меня, усаживаясь за свой стол. Но я будто не слышу, что писарь меня зовет. Он тогда показал на меня пальцем и снова позвал. И я тогда у него спрашиваю: «Меня, пан, зовете? Подойти мне к вам?» Хочется ведь, чтоб не бил, выкрутиться хочется. «Иди сюда, выпишу тебе пропуск», — говорит он спокойно. Я подошел к столу, стал и все жду, когда он бить начнет. А он спрашивает: «Фамилия?» Я сказал. «Откуда?» Я сказал. «Пропойск? — и посмотрел на карту. — Давно уже освободили твой Пропойск… — и тут же заполнил бланк. — Вот, получай пропуск за то, что порядок соблюдал».

Я еще и от стола не отошел, как услышал голоса моих земляков: «Пан, запишите и нас — мы тоже пропойские…» Двое: Михась и Самусь — я был уже знаком с ними — несмело приподнялись с земли. Они, конечно, были в первых рядах. У Самуся вся левая бровь рассечена, кровь сочится из раны. Писарь искоса взглянул на свою работу, перевел взгляд на бумаги, стал что-то писать… Оказывается, и землякам моим выписал пропуска. Подбежали они ко мне, радуются. Хлебом со мной поделились, расспрашивают, как я изловчился пролезть под колючку…

Только мы так поговорили, слышим — орет снова писарь. На этот раз он уже, правда, не дрался: приказал солдатам отвести всех, кому не успел выписать пропуска, назад в лагерь. Слышны были только последние его слова: «Хоть вы здесь подохнете все, чтобы я снова занимался вами!..» Потом он подошел к нам и предупредил, что скоро придет сам комендант, будет говорить с нами… Правда, через несколько минут появился и комендант, стал запугивать: все время, мол, идите только по шоссе, не сворачивайте, не прячьтесь, а то партизаны побьют или пропуска отнимут… Стращал, значит, нас партизанами — раздобрился, ублюдок…

Вышли мы из Минска. Прошли так с полдня. Я притомился, говорю хлопцам: «Давайте передохнем немного…» Они, правда, послушались. Зашли мы в деревню. Мишка с Самусем отправились по дворам есть просить, а я остался на шоссе. Вышла женщина из крайней хаты, дала мне огурец и говорит: «Тут вам никто ничего не даст — нет у самих. Надо подальше от большой дороги отойти. А тут много таких, что есть просят…» И правда, хлопцы вернулись с пустыми торбами.

Я, признаться, не мог идти быстро — отстал. Они оставили меня. Кое-как дошел я до следующей деревни. Но уж не просился переночевать, не тревожил людей — переночевал в бане. На другой день раненько вышел на шоссе и встретил Романа Левкова. Это уже свой, близкий человек — как родня, можно сказать. И он, Роман, тоже отстал от своей группы. Вот с ним и мне веселей стало ковылять — знакомый ведь, есть о чем и поговорить с ним. Дошли мы так до Белыничей. И только повернули туда, как навстречу нам Мишка с Самусем. Они ночевали в Белыничах. «Тут поедите… Тут люди приветливые, — обрадовал нас Самусь. — Коли есть чем, то не поскупятся, накормят…»

Я в первую хату зашел — дали мне вареную картофелину и кружку простокваши. Поел и не стал больше ходить по хатам, подался на шоссе. А Роман — тот дальше пошел. Я ждал его часа два. Он, правда, сам хорошо наелся и в торбу набрал — на дорогу…

Снова двинулись в путь. Слышим — гудит машина. Гудеть гудит, а саму не видно. Подходим, так она, оказывается, забуксовала в стороне от шоссе. Наша машина, русская. Полуторатонка. И трое хлопцев при ней. Мы подошли, правда, взялись им помогать. Помогаем, а сами дума-маем: по пути ли нам эта машина? Может быть, напрасно силы последние тратим? «Куда, хлопцы, направляетесь?» — спрашивает Роман. «В Могилев, хлеб молотить. Но сначала за бочками в деревню заскочим», — говорит шофер. «Так это для нас еще лучше, ежели в деревню. Может, удастся нам подзакусить там у кого-нибудь…» — размышляю я вслух.

Когда приехали в деревню, меня шофер к себе пригласил, а Романа позвал к себе другой хлопец. Шофер сказал своей матери, чтоб накормила меня, и та налила мне супу гречневого, на молоке… Подзаправился я, кажется, хорошо. Вскоре и поехали в Могилев. На машине! По дороге догнали Мишку с Самусем — пехотинцев, так сказать. Они и давай махать шапками, а машина не останавливается. Я думаю: «Пусть бы она, машина эта, испортилась, что ли, — может быть, тогда и они, пехотинцы, упросили бы как-нибудь шофера…» Только так подумал, немного проехали — стоп! — машина испортилась! Шофер в моторе начал копаться. А тут и Мишка с Самусем подбежали. Взяли их. Правда, с них по пять марок шофер запросил. Надо же, у них даже и марки нашлись…

Снова, значит, мы вместе. Теперь уж уговорились: чтобы не бросать друг друга в беде. Когда приехали в Могилев, Мишка и говорит: «Вы, хлопцы, как хотите, а я пойду с Граськой. Тут много наших земляков живет, тут все мои тетки, вот мы, покуда Граська окрепнет, погостим…»

Пришли к Мишкиной крестной. Она поплакала, посочувствовала нам… Мишка потом попросил ее: «Раздобудьте для нас самогонки хорошей. Больной мой напарник, животом мается — полечиться бы ему надо».

Она правда нашла горелки. Я кружку выпил — согрелось внутри. Тут бы закусить. И есть чем, а я не могу — боюсь. Немного, правда, заморил червячка и как-то сразу заснул. Поспал так дотемна. Слышу, зовут меня