Генерал Скобелев. Казак Бакланов - Анатолий Корольченко

Казак вскочил, что-то промямлил.

— Т-трус! Предатель! Из-за тебя Рахим пропал! — продолжил. Скобелев и, не осознавая, влепил казаку оплеуху.

При всей своей горячности он никогда не пускал в ход руки, осуждал тех, кто это делал, считал их недостойными офицерского звания. Унижавшие человеческое достоинство шпицрутены были запрещены, но мордобой оставался.

Солдат били унтера и фельдфебели, офицеры и, случалось, даже генералы. И вот он допустил то, что осуждал.

Они собрались в обратный путь, когда к радости всех, и особенно Скобелева, появился Рахим:

— Туркмен туркмена всегда поймет. А если б попался ты, начальник, было б худо, совсем худо.

Возвращаясь, офицер подозвал Мирюткина:

— Ты уж меня, братец, прости. Погорячился я, не сдержался. — Казак молчал, хмурился. — Ты поступил необдуманно. Хорошо, что все обошлось. Если бы ты был на месте, мы бы Рахима в два счета выручили. Я ведь на тебя надеялся. — Он говорил с интонацией, неприятной самому. — В общем, давай все забудем, a я тебя отмечу по возвращении. Чин урядника выхлопочу.

— Пусть бог будет судьей, — чужим голосом прохрипел казак. — А об уряднике возраженьев не будет.

«Ну, и черт с тобой!» — выругался про себя офицер и вышел позвать хорунжего.

Верещагин

Вечером в дверь номера осторожно постучали.

— Да, да! Войдите! — отозвался Скобелев, ожидая появления вестового. Его часто вызывали в штаб даже ночью, когда случалось готовить к утру документы, карты или проверить службу охранения.

Дверь скрипнула, вошел невысокий худощавый мужчина в гражданском платье: чернявый, лобастый, на лице расплылась улыбка.

— Мсье Жирардэ! Учитель! Какими судьбами! — Михаил Дмитриевич бросился к вошедшему и, по-медвежьи обхватив его, стал тискать в мощных объятиях. — Да как же вы здесь оказались? Вот уж неисповедимы пути господни.

— Вот, как видишь, судьба занесла сюда, в Ташкент, — отвечал тот спокойным, ровным голосом, не теряя улыбки.

В фигуре, лице, голосе угадывался человек высокой воспитанности и доброго характера.

— Неужели прямо из Парижа?

— Нет, из Петербурга. А здесь я живу у Кауфмана, генерал-губернатора. Он пригласил воспитателем к своим детям. Я не стал возражать. Мне он сразу понравился, да и хотелось побывать на Востоке, увидеть его красоты. А когда узнал, что ты в Ташкенте, тогда окончательно решил.

Они сели друг против друга, и полилась беседа. За окном незаметно подступили мягкие сумерки южной бархатной ночи. Засияли первые звезды. Назойливо звенела цикада, откуда-то доносились звуки музыки.

— Вот что, милый учитель, а не продолжить ли нашу беседу в ресторане? Тем более, что я голоден, как волк. Там поужинаем.

— Ну что ж, мой ученик, я возражать не буду.

Единственный в Ташкенте ресторан с пышным названием «Сан-Ремо» был полон. Большинство столиков занимали офицеры. На невысокой сцене разместился жиденький оркестр, состоявший из скрипки, альта, контрабаса и расстроенного пианино. Мадемуазель Жужу, в которую была влюблена половина офицеров гарнизона, пела душещипательный романс про любовь и измену.

Уединившись в дальнем углу, они мирно продолжили беседу. Рассказать им, особенно Михаилу Дмитриевичу, было о чем. И француз-воспитатель слушал его со вниманием, побуждавшим к искренности.

Пройдя через зал, за соседний с ним стол уселся высокий, крепкого сложения бородач с Георгиевским крестом в петличке. Встретив взгляд Жирардэ, с достоинством поклонился.

— Кто это? — осторожно спросил Михаил Дмитриевич.

— А вы разве незнакомы? Это же художник Верещагин.

— Тот самый?

— Да. Я недавно у Кауфмана с ним встречался.

— Его картины превосходны. В них сама жизнь.

— Согласен, мой друг. Он истинный талант. Сделал много, но его ожидает прекрасное будущее. Такое дано далеко не каждому.

— Нельзя ли познакомиться с ним? Сделайте это, ради бога.

— С удовольствием, мой друг! Пойдемте.

Они подошли к столику художника.

— Василий Васильевич, — обратился к нему француз. — Позвольте представить вам моего бывшего воспитанника, а ныне офицера Генерального штаба. Скобелев Михаил Дмитриевич.

Художник поспешно поднялся.

— Верещагин. — Быстрым цепким взглядом скользнул по высокой фигуре офицера, облаченного в гусарскую форму.

Они немного поговорили и разошлись.

Художнику исполнилось двадцать девять, он на год старше Михаила Дмитриевича. По желанию отца готовился стать морским офицером, учился в кадетском, а потом и в Морском корпусе, деля любовь между службой и рисованием.

По окончании учебы, когда гардемаринов представляли великому князю, Верещагин заявил о своем нежелании служить.

— Почему? — вопросил генерал-адмирал.

— Он нездоров, — вступился директор корпуса.

— Что у тебя болит? — обратился великий князь к гардемарину.

— Грудь болит, ваше высочество, — покривил он душой. Князь внимательно посмотрел на молодого человека и сожалеюще произнес:

— Очень жаль, Верещагин. Мне тебя прекрасно рекомендовали. Очень жаль.

Он вышел в отставку в чине прапорщика гарнизонной службы и получил возможность всецело отдаться любимому делу. Творческие поиски заставили его изъездить Россию, Кавказ. Узнав, что генерал Кауфман, назначенный Туркестанским генерал-губернатором, ищет художника, Верещагин направился к нему.

— Просил бы удовлетворить мою просьбу.

— Могли бы вы показать свои работы?

— Они при мне. Я учился в Академии художеств, имею две серебряные медали.

Кауфман, перелистав альбомы с рисунками художника, одобрительно о них отозвался.

— Ну что ж, я согласен вас взять, готовьтесь к отъезду.

Художник, который определялся в должности как «прапорщик, состоящий при генерал-губернаторе», вытребовал право свободно разъезжать по краю и не носить формы.

— И еще одна просьба, ваше превосходительство: не давайте мне никаких чинов.

— Пожалуйста, молодой человек. Все рвутся к чинам, живота не жалеют, чтобы получить их, а вы просите обратное, — развел руками генерал. — Вы, право, совсем не земной.

— Чины и награды несовместимы с творчеством. Они только мешают художнику, как и писателю, артисту.

Осенью 1867 года, совершив долгий и трудный путь, Верещагин достиг, наконец, Ташкента. Узнав, что русские войска направились к Самарканду, бросился вперед. Приехал, когда город уже пал.

Отложив мольберт и альбом, Василий Васильевич взял ружье. Находясь в цепи защитников, не думал о себе. Одна пуля сбила с головы шапку, вторая перебила ствол ружья. Когда неприятель закрепил на воротах знамя, он, рискуя, захватил его. Восемь суток небольшой отряд защищал город, испытывал недостаток в воде, еде, боеприпасах, и решил уже взорвать себя, когда, к счастью, подоспела помощь.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});