Другая музыка нужна - Антал Гидаш

и пухлая девочка то и дело всплескивала руками.

— А потом что было?.. А он что сказал?.. А ты что сказала?.. Ну дальше, дальше!..

— Вчера он сказал, что влюблен…

— В кого?

— Этого не сказал.

— А ты?

И в тот же миг в конце коридора показалась директриса. Девочки кинулись наутек. Впереди бежала толстушка. Казалось, она даже не бежит, а катится. И все мигом очутились в классе. Та, что вбежала последней, даже двери не закрыла за собой. «Директриса!» — громко прошептали они на весь класс. И все четыре мгновенно расселись по своим местам. Сидели с таким выражением лиц, будто Евангелие проглотили. В классе наступила гробовая тишина. Сквозь открытую дверь все явственнее доносились быстрые шаги, потом послышался шелест длинной юбки директрисы. Между тем толстушке не терпелось, и она опять спросила Илонку: «А ты?..» Но Илонка сердито сверкнула на нее глазами. Каблуки директрисы застучали совсем близко, и юбка зашелестела возле самых дверей. «Сейчас! Сейчас войдет!.. Нет! Пронесло, слава богу!» Толстушка сразу наклонилась к Илонке.

— А ты что сказала?

Две другие подружки тоже вытянули головы, чтобы не пропустить ответ.

— Ничего, — надменно процедила сквозь зубы Илонка. — Я подожду, пока он скажет, что в меня. И отстань, пожалуйста!.. Передай дальше.

3

Но Мартон все не осмеливался. По дороге к Илонке он каждый день решает, строит планы. То думает сказать обиняком, то, рассердившись, бросить прямо, коротко: «Я люблю вас! И все!» Он клянется Тибору, клянется Петеру Чики, клянется Фифке Псу, что непременно скажет. И в начале каждого урока убежден, что сдержит свое слово. Но пролетающие минуты все уносят и уносят с собой его решимость, а к концу урока от нее уже и следа не остается. Мартону кажется, что он неверно придумал. И опять начинает ломать голову над тем, как начать и с чего начать.

…Вносят кофе. Мартон берет с подноса чашки, ложки, сахарницу. Он помогает сейчас не только по привычке, но и потому, что хочет скорее остаться наедине с Илонкой. Он потирает лоб и — была не была! — говорит, чуточку бледнея:

— Я… Я сочинил музыку на стихотворение Гёте.

Илонка молчит. Смотрит на мальчика, пьет кофе, разламывает печенье тоненькими пальчиками. Смелость Мартона опять пропадает. Он ищет обходный путь, спрашивает:

— А вы знаете, кто такой Гёте?

— Понятия не имею! — отвечает Илонка и улыбается Мартону.

— Ничего, это не беда, — успокаивает ее Мартон, осмелев от улыбки девочки. И ему в самом деле кажется, что сейчас это не имеет никакого значения. — Спеть? — спрашивает он.

— Что?

— Ну… Это стихотворение Гёте?

— Хорошо. Но только тихо, чтобы тетя Магда не услышала.

— Почему? Пусть слушает, она ведь любит музыку. А урок уже кончился.

— Я лучше знаю ее, чем вы. Уж поверьте.

Мартон не верит, но покоряется и тихонько запевает:

На закате дня без цели

Тихо шла я мимо скал.

Там сидел и на свирели

Дамон весело играл:

«Тра-ла-ла! Тра-ла-ла!»[3]

Последние слова невольно громче звучат. Приятный баритон мальчика разносится по столовой. Илонка загляделась на устремленные к ней сверкающие глаза Мартона, и трезвости ее как не бывало. Больше она не предостерегает своего молоденького учителя, не просит его петь тише.

Дверь отворяется. В дверях стоит г-жа Мадьяр. Она вся переменилась в лице, она явно не в духе. Г-жа Мадьяр окликает не Мартона, а Илонку.

— Что такое? Урок пения затеяли?

Мартон обращает сияющее лицо к г-же Мадьяр и продолжает петь: «И меня он нежно обнял, начал целовать…» — но, увидев недовольный взгляд дамы, постаревшей внезапно лет на пятнадцать, умолкает, будто кто-то затолкал песню ему обратно в рот. Г-жа Мадьяр скрывается за дверью.

— Сказала же я, — журит его Илонка. Сейчас она кажется такой взрослой, как никогда.

И Мартон, приставив палец к губам, тихо, шепотом, продолжает петь. Но слова вылетают с таким жаром, что Илонка пугается вдруг: «Что такое? Что со мной?» И смотрит на мальчика, который поет:

С той поры брожу одна я

В тайной грусти и досель

Все поет мне, не смолкая,

Одинокая свирель

Лишь: «Ла-ла! Тра-ла-ла!»

Рука девочки лежит на столе. Мартон тоже готов протянуть руку, чтоб коснуться ее. Илонка, должно быть, чувствует это. Рука ее исчезает. Наступает тишина, полная смятения. Мальчик прощается. Илонка пожимает ему руку.

— Приходите, — со вздохом вырывается у нее, — завтра на каток в Городской парк. Я буду там… В шесть часов.

— А она? — Мартон указывает на дверь.

— Не узнает, — шепчет Илонка.

И снова пожимает ему руку. Мартон выходит. Илонка следует за ним. В прихожей они опять прощаются за руку. Мартон поворачивается, подходит к дверям, но чувствует, что Илонка стоит у него за спиной. Мальчик снова оборачивается и, не в силах произнести ни слова, опять пожимает ей руку. Потом выскакивает из дверей.

Мчится вниз по лестнице как безумный. Перепрыгивает сразу через четыре ступеньки. А Илонка проскальзывает в свою комнату. Останавливается перед зеркальным шкафом, обнимает длинными руками свои плечи, смеется и говорит девочке в зеркале:

— В любви признался… Тебе! Тебе!..

ГЛАВА ПЯТАЯ,

в которой Мартон на одной ноге устанавливает мировой рекорд, в то время как в стаканах мерцает глинтвейн, словно кошачьи глаза в ночи

1

У Мартона никогда не было коньков. Ни коньков, ни футбольного мяча. «А ведь как я мечтал о них!» — признался он однажды Тибору с той внезапной грустью, которая возникает обычно у человека в переходные годы. А годы эти повторяются в жизни раза три или четыре. В первый раз наступают, когда ребенок превращается в подростка, когда обрывается прежнее сладостное единение с миром, появляются первые тревожащие душу мечты, которые и разъединяют и соединяют с жизнью, когда навеки уходит детство, такое беспечное даже в ненастные дни. «Тогда я был еще молодым», — скажет Мартон об этой поре жизни.

О коньках он мечтал три года назад, о футбольном мяче — два года назад. И то, чего не было днем, появлялось ночами. Во сне Мартон летел по катку. Малейшее движение — и он уже кружился, танцевал. Вернее, стоял на месте, а мимо него проносились берега, под ним мчался лед, сверкая синевой, уходил из-под ног, возвращался снова и снова скользил